правах, она зависела от меня, нуждалась во мне, и мне предоставилась возможность ее спасти, я был очень счастлив, меня переполняла гордость, неизвестное прежде чувство силы, мне не нужно было смотреть на нее, она смотрела на меня, она слабая, а я сильный, кто посмеет посягнуть на мое счастье?
На пороге она снова останавливается, страстно обвивает рукой мою шею, прижимается ко мне дрожащим телом, “не ходи, не ходи”, выдыхает она, тут во мне упрямство, чуть ли не гнев, никогда такого не чувствовал, она что, противится мне, может, она любит другого, а? Я мог бы ее ударить, мог бы поднять на нее руку, прямо по лицу, по белым щекам, по белой, прозрачной коже, по мягкой, округлой шее, так что кровь пойдет, она — мое создание, живет во мне, только мной, я ее супруг, ее господин, почему она смотрит на другого? Сопротивление? Сопротивление? Да как она смеет?!
— Почему ты так смотришь, — говорит она, ее лицо совсем близко, беспомощно, с мольбой она глядит на меня, — я думала, все это в прошлом, что там ты забыл об этом?
Забыл? О чем?
Я смотрю на нее, не понимаю себя, откуда это взялось? Ударить? Это лицо? Это тело? Это создание, дарованное мне, доверенное, я удостоен, благословлен: Грета, Грета!
— Больше никогда, так? Я принадлежу тебе, только тебе, запомни навсегда. Все эти годы тосковала только по тебе, все надежды, все страхи, все отчаяние — только о тебе, вся любовь, вся жизнь, всегда только ты, только ты, только ты!
Я целую ее лоб, глаза и губы, она улыбается, она абсолютно преданна и счастлива, я мог бы прямо сейчас пасть к ее ногам, целовать ее ноги, стройные колени, как склонилась над малышом, мой ребенок из ее лона, мой ребенок, я люблю все в ней, каждую ресничку, каждый волосок, теперь ее голова на моей груди, моя ладонь на ее волосах, она выпрямляется, улыбается, больше ничего не может случиться, “пойдем”, сама говорит она, и мы идем, рука об руку.
В гостиной уже горит свет, электрический свет, шторы на окнах задернуты, вокруг стола в середине — шесть пустых стульев, слева письменный стол, широкий и коричневый, на нем стоит тяжелый белый письменный прибор, прямоугольный как надгробие, перед ним открытая книга, что в ней написано, кто ее читал, может, я сам, тоже я? Мой письменной стол, я уже все припоминаю, вот здесь я сидел, конечно, здесь я работал тогда, а как же, вот этот стул с круглым соломенным плетением — он же вращается, вокруг своей оси, я хотел бы сейчас сесть на него или положить руку на спинку, и он должен повернуться, и поворотная стойка в середине серебряная и тонкая, смешно вырастает, будто широченная плоская голова на тонкой шее, наконец делает последний оборот и с грохотом валится на пол, и шея сгибается, и я устанавливаю сиденье вот так криво, и оно закручивается криво, словно пьяное, пока не доходит до упора, и стонет дерево, и косо врезается край шайбы. У двери слева стоит Свен Боргес, с прямой спиной, плечо сейчас не дергается, лежит спокойно и ровно, прямая шея, он смотрит на Грету, подходит и кланяется, на губах любезная улыбка, он наклоняется к ее руке и целует, подходит ко мне и протягивает руку, жмет очень крепко, ладонь широкая, как горный массив, что попадет в нее, будет раздавлено, я тоже жму, как железо, похоже на сражение рук. “Отпускайте же, — смеется Грета, голос у нее с хрипотцой, лицо слегка измождено. — Я рада, что свой первый визит вы нанесли нам с Хансом, теперь вы оба здесь и оба живы, война окончена, ваши дурные предчувствия развеяны!”
Она хочет казаться веселой и легкой, больше никакой тяжести, никакой опасности, я рядом с ней и ничего не допущу, она чувствует это, хорошо, что я здесь, такую женщину нельзя оставлять одну, как он на нее смотрит, я мог бы наброситься на него, но перед ним словно стена, как то стекло в поезде.
Вот мы сидим за столом, Грета велела принести ликеру, изысканный графинчик, разноцветные рюмочки, с чего ему столько чести, надо было просто схватить его за воротник и вышвырнуть, скинуть, как гадюку, почему он все время молчит, сидит как пень: “Еще рюмочку?” — “Да, пожалуйста”, — как крот, говорила она, рыба-прилипала, присосался тысячей присосок, надо выманить его из спокойствия, не ходить вокруг да около, не красться тайком, как он, что он может знать, кто он, уж не делал ли он мне гадостей прежде, еще до Греты, еще до нее, было и такое время? Мне кажется, будто я сам лежу в могиле, я все это когда-то уже пережил, не знаю как, что-то витает в воздухе, опускается и толкает меня, беззвучно и бело плывет душа по воздуху, все как желе, неосязаемое и расплывчатое, оказываешься в каком-то мире, полном чудес, вот я сижу в элегантной комнате, а напротив — человек, который меня ненавидит, не знаю почему, а вот Грета, моя жена, я словно актер на сцене, выучил ли я свою роль, дописана ли моя пьеса до конца, все предопределено, а я лишь произношу текст, что-то древнее, слова вылетают из моих уст сами собой, кровь сама знает свой путь, меня окружают мышцы и плоть, я сижу внутри себя и смотрю через глаза, как через узкую бойницу, вот этот мир, а вот другое, люди, и улицы, и облака, и комната, и судьбы, и сам я вместе со всем этим, сам внутри… да где же я, должно ведь что-то произойти, я должен что-то делать, иначе это произойдет со мной, я должен слушать, что говорят эти двое, это просто необходимо, почему же Грета встает, надо бы ее позвать назад, она выходит маленькими легкими шажками, пританцовывая, что? чтобы он смотрел, что? бросает меня ему, изменяет мне с ним, любит его, все-таки любит его, я хочу за ней, мне надо броситься за ней, на нее, какое мне дело до этого человека, она моя женщина, я хочу за ней, но сначала он, все же сначала он, сейчас я его схвачу, вцеплюсь ему в глотку… тут он вдруг смотрит на меня, холодно и пронзительно, и говорит:
— Ваша жена вышла, я использую эту возможность, чтобы объясниться с вами, давайте забудем,
