В этот момент к Ленке подошла какая-то девочка и оттянула её внимание на себя.
— Ты меня услышал, гражданин Кондаков? — практически шёпотом спросил я.
Под толстым слоем грима его лицо превратилось в маску удивления: жёлтый алебастровый лоб покрылся глубокими морщинами, нарисованные чёрным карандашом брови сошлись на переносице, и ярко накрашенные губы собрались в карминовый пучок.
— Что? — произнёс он, вглядываясь в мои черты, как вглядывается близорукий в нижнюю строчку таблицы Головина.
В этот момент девчонки весело рассмеялись, и Кондаков вздрогнул… Вид у него был такой же напуганный и беззащитный, как в апреле девяносто первого, когда он поднялся в нашу хату из карантина и стоял в дверях в обнимку с матрасом и баулом на плече: широко открытые глазёнки, большой горбатый нос, череп яйцевидной формы, белеющая из-под ворота фуфайки тоненькая шея, потёртые джинсы и большие зимние ботинки на меху. Я помню, как один баклан крикнул: «А вот и мясо приехало!» — и Кондаков попятился к дверям…
— А я ведь тебя не узнал, — прошелестел он, словно змея в траве, и так ему хотелось меня ужалить. — Хотя по большому счёту ты не изменился, и даже причёска та же самая… Первый день на свободе.
— Я бы тоже тебя не узнал, если бы не твой орлиный нос. Ты очень изменился, Вадик.
— Ты знаешь, Вадика Кондакова уже давно нет, — чуть слышно сказал он и улыбнулся. — Я его похоронил и даже стараюсь о нём не вспоминать.
Он был похож в этот момент на грустного клоуна — в рыжем парике, с наклеенными ресницами, с большими губами, размалеванными красной помадой. В глазах его было столько боли и безысходной тоски, что мне захотелось выпить с ним и поговорить по душам, но предрассудки в человеческом обществе всегда доминировали над здравым смыслом, поэтому я не протянул ему руку и никогда не протяну, даже если он будет тонуть, — да что там говорить, если я буду тонуть и он протянет мне руку, я хорошенько подумаю, прежде чем «зашквариться».
— Ну прямо индийское кино, — пошутил я, — а ты, по всей видимости, его родная сестра Мадлен, похожая на него как две капли воды?
— Упаси Господи! Мы даже не являемся дальними родственниками.
— И всё-таки, Мадлен, — попросил я очень вежливо и даже состроил ангельское личико, — не прикасайся к моей жене, а то я не смогу с ней жить. Ты меня понимаешь?
— Конечно, — ответил Вадик и кивнул головой. — Я тебя понимаю.
— Ну и чудненько! — обрадовался я и добавил: — Иди.
— Всего хорошего, Эдуард.
— И тебе не кашлять, не болеть… Выступаешь сегодня?
— Да. Шоу начнётся где-то минут через сорок.
— Классно! Буду ржать громче всех. В этом плане ты, конечно, молодец. Чувство юмора у тебя отменное.
Я улыбнулся ему совершенно искренне, и мне даже захотелось похлопать его по плечу, но я вовремя одумался. Особенно непобедимы предрассудки, приобретённые в молодости, ведь мы очень доверяем старшим и наше сознание фиксирует их слова в качестве основополагающих истин. Самая лёгкая добыча любой идеологии — это молодёжь.
— Спасибо, — кротко ответил он, медленно развернулся и медленно пошёл по коридору, как-то бочком-бочком, виляя своей маленькой попкой, обтянутой изысканным шифоном, а я подумал, глядя ему вослед: «Всё-таки у меня было два создателя. Один вложил в меня беспощадную жестокость, а другой — великодушие, даже к собственным врагам. Первый наделил меня гордыней, а второй дал смирение и способность любить не только себя. Первый видит меня зверем. Второй хочет, чтобы я стал человеком. Кто они — мои творцы? Какую игру они затеяли? И кто я — в этой игре? Вечные вопросы, на которые нет ответов».
Потом я схватил Ленку за руку и потащил её в бар.
— Ты почему позволяешь каким-то пидорасам целовать себя?!! — орал я, не взирая на окружающих, и они пучили на меня глаза, словно аквариумные рыбки.
— А что такое? Ты ревнуешь меня?
— Вот ещё! Элементарная брезгливость!
— А как у тебя с этим, когда ты тащишь в нашу постель всякую шваль? — спросила она с беззаботным лицом и совершенно спокойным тоном.
Я просто обомлел — это был самый настоящий удар ниже пояса. «Она знает про Таньку, — побежали в голове ссыкливые мыслишки. — Да что там про Таньку..? Она знает всё и не подаёт виду. Боже, какое коварство! Кто я для неё? Любимый пёсик, которого она отпускает с поводка, чтобы он вдоволь нагулялся? Чтобы встречал и вилял хвостиком, когда она приходит с работы? Она совершенно меня не ревнует, а значит — не любит, и возможно — сама изменяет».
— И ещё я хотела тебя спросить… Почему ты везде устраиваешь срач, где бы ты не появился?
— В каком смысле?
— Ты ни с кем не можешь ужиться. Ты со всеми конфликтуешь. Мы с тобой прожили десять лет…
— Девять, — поправил я.
— … только потому, что я была довольно терпима к тебе и не выносила мозг по любому поводу. Меня все подружки спрашивают: как ты живешь с этим монстром?
— И что ты отвечаешь?
— Что дрессировать хищников гораздо интереснее, чем лошадок.
— И друзья терпят твой ужасный характер, — продолжала она свою блистательную партию, — и на работе ты срёшься даже с начальством, и родители тебя не понимают, бедолагу, и ребёнок-то тебя не любит, как ты считаешь… Весь мир — против тебя!
— А разве это не так? Вся моя жизнь была сплошной бойней.
— Ты сам выбрал такую жизнь, — парировала она.
— А карма? Ты не веришь в судьбу?
— Карма — это лишь оправдание твоих поступков, — заявила она с торжествующим видом, и я совсем поник, и даже опустил головку, как ландыш серебристый.
— А зачем ты с этим… — Она запнулась, подбирая более мягкое определение. — … жалким педиком устроил какие-то непонятные тёрки? Перед кем ты хотел рисануться? Кого ты хотел удивить?
— Тебя, золотце, — ответил я, глупо улыбаясь.
— Меня? — Она сморщила обезьянью мордочку. — Меня?!
— Ты бы очень меня удивил, — молвила она, закатив глазки, — если бы не стал этого делать…
