вешая на ходу автомат.
10
Рота занимала выдавшийся вперед участок. Это была опушка старого соснового бора, густо прикрывшего изрезанную оврагами возвышенность. Ниже шло неглубокое болото, должно быть пойма полноводной когда-то роки, бесследно исчезнувшей с географической карты. Извилистые края болота отмечались порослями осоки и круглыми сизыми кустами тальника, а дальше отлого поднимались огороды села Ряхово.
Фронт долго стоял без движения, и бойцы успели обжиться в блиндажах, надежно укрытых капризными краями оврага и замаскированных густой зеленью. Система ходов сообщения связывала блиндажи со стрелковыми окопами, огневыми точками и далеко вынесенными наблюдательными пунктами. Обжились настолько, что блиндажи стали казаться чем-то родным и постоянным.
Но в последние дни у солдат начало складываться приподнятое и даже торжественное настроение. Из тыла шли неопределенные, но бодрые вести.
— Ехал я из госпиталя, — рассказывал побывавший в тылу солдат, — а по дороге все танки, все танки… Днем стоят замаскированные, а ночью идут… Здоровущие, броня на них — во! Никакой снаряд не возьмет.
— Снаряд-то, может, и не возьмет, а ежели старший сержант кулаком стукнет?
— Тут и Засухин ничего не сделает… И все новенькие идут и идут, и счета им нет… А артиллерии сколько!
— Несдобровать теперь немцу.
Рассказчик делает таинственное лицо:
— И еще я слышал от одного писаря из штаба дивизии, что вскорости обязательно дело будет. От чирья писарь там лечился.
— Ежели танки идут, понятно, дело будет.
— А что он говорил, писарь тот?
Прибывший из госпиталя, испытывая терпение товарищей, неторопливо закурил.
— Да уж говорил…
— Начал рассказывать, так рассказывай!
— Говорил он, братцы, что на нашем участке самый главный прорыв будет — от нас все дело пойдет. И дают нашей армии пополнение — пять дивизий танковых и тысячу самолетов, одних только штурмовиков. Вызывают это, значит, во фронтовой штаб нашего генерал-лейтенанта и спрашивают: «Сколько тебе надобно гвардии и всякого вооружения?» Он, понятно, высчитал. «Ладно, говорят, дадим и на всякий случай еще резерв добавим». И еще, значит, предлагают ему всякое вооружение, хоть советское, хоть американское, хоть английское. Ну, он советское взял. Такое условие сделал, чтобы ему танки с Кировского завода дали.
— Складно! Еще что знаешь? — вмешался в разговор Евстигнеев.
Рассказчик обиделся:
— А ты чего? Вчера пришел, еще живого фрица не видел, а за людей цепляешься?
— Да я ничего… Ты лучше скажи, у писаря-то, что в госпитале лежал, чирей куда сел — на голову или на задницу?
— Чего тебе надо?
— Очень существенный вопрос, а ты ответить не хочешь. Ежели на голове — то никак ему верить нельзя, ну а ежели на мягком месте, тогда дело иное, — значит, правда сущая.
Толстяк ефрейтор Коптев, большой весельчак и плясун, погладил Евстигнеева по голове:
— Люблю таких парней, второй день на огневой, а уже как дома.
— Понятно, дома, ежели аттестат сюда сдан.
— Вот только как он с фрицами воевать будет? — попробовал отыграться обиженный рассказчик.
— Как воевать буду? А очень просто: попрошу тебя фрица поймать да подержать, а сам котелком по морде обхаживать стану. Я вояка сердитый…
11
Когда вместе живет много людей, не бывает скучно. Так было и в роте. Начавшийся вечер принес новые разговоры, новые хлопоты, новые развлечения.
Сегодня для этого постарались фрицы. Один из них, нахальный горластый шалопай, несколько вечеров подряд, пользуясь рельефом местности, подбирался к нашим позициям и на ломаном русском языке орал:
— Рус, слушай… Художественный перетача… Називается «Русский утро». Отделение полушал паек. Один стояль, тикаль пальцем, другой держаль бумашка. Кому? — Иваноф… — Кому? — Петроф… — Кому? — Сидороф… — Кому? — Тшукин…
Два дня назад к Трофимову подошел снайпер Ходжаев и попросил разрешения переменить позицию.
— Зачем? — удивился Трофимов.
— Ребята просят: стрели фрица — шибко нехорошо кричит.
Но предложенная снайпером позиция была слишком опасна, и Трофимов отказал.
После этого разговора он прошел по солдатским блиндажам.
— А вам-то что? — говорил он. — Кричит фриц — ну и пусть горло рвет.
— Обидно, товарищ командир, каждый вечер дразнит.
— Обидно? — улыбнулся Трофимов. — А что наши города да села горят, это не обидно?
— Это само собой, а это уж…
— Расплачиваться, так за все…
— Так-то так, товарищ старший лейтенант, но добраться до него нужно.
И вот сегодня не успел немец закончить вводную часть своего выступления, как над открытым пространством между нашими позициями и селом Ряхово загудел раскатистый и веселый бас Коптева.
— Это еще что? — спросил, прислушиваясь, Трофимов у Миусова.
Миусов, докладывавший о поступлении боеприпасов, знал столько же, сколько и Трофимов.
— Узнайте и немедленно прекратите!
Узнать, в чем дело, было нетрудно, но прекратить — немыслимо.
Один из бойцов, служивший боцманом в речном флоте, по просьбе Коптева соорудил ему из консервных банок рупор. Рупор этот покрасили зеленой краской, и вооруженный им Коптев, к великому удовольствию роты, вступил сегодня в словесный поединок с немецким горлодером.
Обладатель сильнейшего баса Коптев никогда за словом в карман не лазил, да этот же раз он заткнул за пояс самого себя. Недаром накануне он целый вечер усердно строчил карандашом. Товарищам, подходившим к нему, он объяснял, что пишет письмо, но на самом деле то, что он писал, меньше всего походило на эпистолярное произведение.
Коптев долго раздумывал над плодом своего вдохновения, пока не нашел для него подходящего заголовка: «Гитлеру и его матери».
Кто разберется в жанрах? По заголовку это была ода, по содержанию — памфлет, а сам Коптев называл свое детище «серенадой». Во всяком случае, он творил так, чтобы смысл произведения был понятен обеим сторонам.
Сделать это было не очень трудно: слова «Гитлер», «Геббельс», «фриц» и «капут» были известны всем. Эти слова в самых изысканных вариантах связывались в единое целое отборнейшими по силе выражениями, чисто русскими, но также хорошо понятными немцам.
Эффект выступления Коптева превзошел все ожидания. На фронте воцарилось тревожное молчание.
Трофимов отшвырнул только что начатое донесение и кинулся вдогонку за старшиной.
— По укрытиям!
— По укрытиям! — донесся голос Миусова.
— По укрытиям команда была! — кричали в отделениях.
Приказание было отдано своевременно. Не прошло и двадцати секунд, как на участок роты обрушились десятки мин и ливень, пуль.
«Черт бы его подрал! — сердито размышлял Трофимов: он знал, что из-за поднятого шума неминуемо придется объясняться с начальством. — Ох и всыплю обормоту!»
Однако, прислушавшись к голосу Коптева, невозмутимо продолжавшего свое чтение, он не мог не улыбнуться: «Да ведь это похлеще послания запорожцев!» Поэтому, встретив Миусова, он приказал:
— Коптеву дадите взыскание, если только… будут пострадавшие…
Пострадавшей от фрицевской стрельбы не оказалось, а конечный результат проделки Коптева получился совсем неожиданный. Вернувшийся в сумерках Ходжаев был весел, как никогда. Он
