с восторгом встречали подобное обновление репертуара гвардейских полковых оркестров. Н.Н. Суханов вспоминал свои впечатления в дни революции: «Ведь тогда мы не привыкли еще даже к звукам „Марсельезы“, и я помню, как долго волновали меня эти звуки, военный оркестр и военные почести „нелегальному“ гимну свободы!». Для петроградцев исполнение военными оркестрами «гимнов свободы» стало вскоре после Февраля совершенно привычным, обыденным, на это повседневное событие переставали обращать внимание, об этом уже не писали и в газетах, и в дневниках. Но подобное острое ощущение встречи с победившими символами революции вновь и вновь переживали политические эмигранты, устремившиеся в революционную столицу в последующие месяцы. Л.Д. Троцкий, вернувшийся в Россию в мае, так вспоминал свои первые петроградские впечатления: «Солдаты проходили с революционными песнями и красными ленточками на груди. Это казалось невероятным, как во сне»[69].
Красные флаги отряды повстанцев использовали 27 февраля (флаг революции водрузили и на баррикаде, перегородившей Литейный проспект), и в последующие дни. Восставшие войсковые части быстро создавали импровизированные красные флаги и флажки. Автор воспоминаний о восстании запасного батальона Литовского полка 27 февраля вспоминал уже в 1917 г.: «Войско получает и знамя. Разрывается на куски ратницкая, потом пропахшая кумачовая рубаха; обрывками ее украшаются штыки». Позднее и матросы Гвардейского экипажа также использовали красную домашнюю рубашку одного моряка, из которой они сделали флаг[70].
Стремление «узаконить» свой мятеж повлияло и на маршруты движения многих солдат — во второй половине дня 27 февраля они устремляются к Таврическому дворцу, резиденции Государственной Думы. Повстанцы желали, чтобы этот авторитетный орган власти подтвердил патриотический характер их действий и задним числом оправдал их[71]. И если ранее призывы идти к Думе не встречали особого отклика в среде манифестантов, то теперь толпы восставших направлялись туда. В новой ситуации и призывы А.Ф. Керенского, других радикально настроенных депутатов Думы, и обращение меньшевиков-оборонцев, членов Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, только что освобожденных из тюрьмы и направившихся в Думу, получают поддержку революционной улицы. Возможно, что известную роль здесь сыграл авторитет «борцов за свободу», получивших волю: в бывших политических заключенных толпа видела революционных вождей. В новой обстановке большую активность проявляют и думские депутаты умеренных политических взглядов — это также повышало «революционный» статус Государственной Думы в глазах горожан и солдат.
С этого дня Таврический дворец, «священное здание», «цитадель русской революции», становится резиденцией новых конкурирующих центров власти — Временного комитета Государственной Думы и Петроградского совета рабочих депутатов (затем — Совет рабочих и солдатских депутатов). Дворец становится главным центром «праздника революции», и современникам вновь приходят на ум сравнения с праздником Пасхи: «Таврический дворец горел тысячью электрических лампочек… как в пасхальную ночь… Это была ночь воскресения русской жизни»[72].
Так Таврический дворец становится одним из важнейших сакральных символов революции, здание именуется «храмом свободы» и «святилищем революции». Дворец появляется на всевозможных открытках и плакатах, на картинах часто его озаряет Солнце свободы. Затем Таврический дворец изображается и на печати Временного правительства. Также силует дворца, озаренного Солнцем свободы, появляется на облигациях Займа Свободы и на государственных кредитных билетах достоинством в 1000 рублей (их стали называть «думскими деньгами», «думками»)[73].
Однако Таврический дворец стал восприниматься не только как новая резиденция революционной власти, не только как символ власти, но и как субъект властных отношений, как некий особый институт власти. Если большинство писем и резолюций приветствуют или осуждают Временный комитет Государственной Думы, Временное правительство и Петроградский Совет, то в некоторых случаях авторы адресуют свои приветствия, просьбы и пожелания прямо «Таврическому дворцу»[74].
Центры восстания использовали революционную символику. Так, Военная комиссия Временного комитета Государственной Думы, созданная при содействии Петроградского совета, имела собственное красное знамя с надписью «Штаб революции на своем посту»[75].
Ночь на 28-е многие восставшие проводили на улице — у костров, у горящих зданий; звучали революционные песни. На следующий день известный ученый, математик В. А. Стеклов записал в своем дневнике: «Часто толпой предводительствует кучка девиц, поющих „Марсельезу“, с красным флагом. Скверно!»[76]. Многие повстанцы «милитаризовали» свой облик, используя различные элементы военной формы и амуниции в самых причудливых сочетаниях. Нередко мелькали студенческие фуражки, которые порой воспринимались как знак отличия: сказалась революционная репутация «студенчества», складывавшаяся десятилетиями. Многие солдаты охотно подчинялись руководству учащихся высших учебных заведений (студент с белой повязкой гражданской милиции стал одним из главных образов Февраля). Красные флаги были уже повсюду, в новой ситуации они порой могли обеспечить некоторую безопасность, например уберечь частный автомобиль от конфискации. В этот день уже повсюду виднелись красные цветки и ленточки на лацканах и рукавах. Почти все офицеры, впервые рискнувшие показаться на улицах, обзавелись красными бантами. Американский военно-морской атташе отмечал, что красное знамя, бывшее ранее символом революционеров, стало теперь символом всех приверженцев нового строя[77].
Войсковые части Петроградского гарнизона поочередно подходили к Таврическому дворцу и в последующие дни, революция приняла характер «парада» войск под символами революции. Это была впечатляющая демонстрация верности революции и новому режиму. Полковые оркестры непрерывно исполняли «Марсельезу», нередко к старым боевым знаменам прикреплялись красные ленты, все колонны несли и красные флаги. Когда к Таврическому дворцу подошел запасной гвардейский Саперный батальон, то депутат Думы меньшевик Н.С. Чхеидзе, ставший председателем Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, встал на колени, схватил красное знамя первой роты и стал целовать его как символ победившей революции. В этом нервом «параде» нового строя причудливым образом смешались русская военная традиция и традиция революционного подполья. Писательница З.Н. Гиппиус, жившая неподалеку от Таврического дворца, наблюдала это шествие: «С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. <…> Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей бел ости». Если «дневник» Гиппиус выделяет преображающую роль революционных символов, то депутат Думы полковник Б.А. Энгельгардт, возглавлявший военную комиссию Государственной Думы, вспоминал эти события по-своему, подчеркивая организованный, упорядоченный характер движения на этом этапе. Привычные ритуалы и символы служат для него знаком восстановления военной дисциплины, о красных флагах и «Марсельезе» он не вспоминал: «Вся вторая половина дня 1-го марта являлась как бы апофеозом революции. Войсковые части стекались к Таврическому дворцу в полном порядке, с оркестром музыки впереди, со всеми офицерами на своих местах»[78].
Марш стройных полковых колонн, возглавляемых офицерами, отражал иную стадию движения: символы революции утверждались уже и «сверху» — по приказу командования. Иногда в этом явно проявлялась политическая мимикрия: под звуки «Марсельезы» подошел
