и анархисты считали песню своим партийным гимном, стремились популяризовать ее текст и во время революции 1905 г., и в условиях подполья, и после свержения монархии в 1917 г.[53]
Как уже упоминалось, при организации демонстраций немалую роль играли красные флаги. Знаменосцы становились своеобразным центром, полицейские и войска стремились атаковать в первую очередь именно их. Иногда старшие по званию военные и полицейские чины специально отдавали соответствующие команды, приказывали захватить красные знамена[54]. Манифестанты же прятали и защищали свои флаги, старались их отбить. Борьба за красное знамя сама по себе организовывала конфликт.
Флаги обычно готовили заранее, часто по решению групп подполья — одни активисты спешно закупали в магазинах красный материал, другие использовали детали туалета своих друзей — платки, косынки, рубашки. В дело пошла даже красная батистовая нижняя юбка сочувствующей студентки, на которой был спешно пришит соответствующий лозунг из белой тесьмы[55]. Даже в этом случае мы не можем говорить о стихийности: изготовление флагов, и, главное, лозунги на флагах, санкционировалось заранее революционными организациями.
Однако улица, радостно приветствуя появления красных флагов, принимала одни знамена и решительно отвергала другие. Например, под давлением революционной толпы в дни Февраля были убраны некоторые флаги интернационалистов с антивоенными лозунгами: немало вышедших на демонстрацию противников режима выступали за продолжение войны[56]. Иными словами, улица непосредственно влияла на выбор знамен движения и в том случае, когда флаги были созданы ранее.
Революционные знамена создавались и стихийно, прямо на улице, во время уже начавшегося движения, из подручного материала. Уже 23 февраля импровизированные флаги делали из красных платков, в которые рабочие обычно заворачивали свои завтраки. В другом случае демонстранты спешно соорудили флаг из красного фартука одной работницы[57]. Нередко для создания революционного символа использовались и российские национальные флаги: манифестанты отрывали от древка белую и синюю горизонтальные полосы, оставляя лишь красную. Так демонстранты поступали еще в 1905 г., так же поступали демонстранты и во время протестных акций эпохи Мировой войны[58]. Узкие красные флаги-ленты, выцветшие и потрепанные, после Февраля неделями и даже месяцами продолжали висеть на улицах столицы, превращаясь уже для некоторых современников в символ «увядания» революции.
Роль революционного символа в сложившейся обстановке приобретали многие красные предметы. Например, когда букет красных цветов был преподнесен участницами манифестации командиру казачьего подразделения, которое патрулировало Невский проспект, толпа с напряжением ожидала реакции офицера. Вручение цветов и принятие букета лихим есаулом было встречено с ликованием: оно расшифровывалось как знак солидарности прежде всегда верных режиму войск с демонстрантами[59]. Красные ленты вплетались затем манифестантами и манифестантками в хвосты и гривы казачьих коней.
К 25 февраля многие улицы Петрограда были уже во власти манифестантов, полиция подчас просто не контролировала ситуацию, а войска лишь изредка применяли силу. В это же время происходят открытые столкновения толпы и полиции, а на Выборгской стороне громят полицейские участки. Многочисленные импровизированные митинги, шествия, пение революционных песен, яркие красные флаги — все это создавало атмосферу невиданного общегородского политического праздника. В движение вовлекались тысячи новых участников, на Невском проспекте появлялись группы рабочих с женами и детьми. Демонстрации приобретали вид праздничного народного гуляния, именно так воспринимали происходящее некоторые современники[60].
При этом жители столицы и действовали подчас, ориентируясь на традицию городских гуляний и празднеств[61]. Так, грандиозный переворот сравнивался (а подчас и переживался) как праздник Пасхи. «Первая революционная ночь была как Пасхальная по ощущению чуда близко, рядом, вокруг тебя», — писала в своем письме от 26 марта художница Т.Н. Гиппиус, сестра известной писательницы. В своих дневниках и воспоминаниях другие участники событий также сравнивали революцию с Пасхой[62]. Часто и ритуалы Пасхи использовались современниками для выражения своего отношения к происходящему. Участница событий вспоминает о первой после переворота встрече с коллегами-учителями: «Многих товарищей я увидела здесь впервые после перерыва занятий и, пожимая их руки, вместо приветствия говорила каждому: „Христос воскресе!“ и со многими троекратно целовалась»[63]. Сознательная и бессознательная ориентация на праздник Пасхи проявлялась затем и в целовании незнакомых людей (часто революционных солдат) на улицах городов. Меньшевик П. Гарви вспоминал слова простой старухи на провинциальном базаре: «Воистину и на Пасху такой радости не бывает. Тогда один человек воскрес, а нынче — весь народ»[64].
День 26 февраля вошел в историю России как второе «кровавое воскресенье». Расстрелы манифестантов войсками на Невском проспекте полностью изменили ситуацию, но в некоторых частях города они сделали переживание праздника революции особенно острым. «…Там, за цепью солдат, на Невском беспощадно расстреливают рабочих. Тут же еще чувствуется дыхание революции, громадное скопление демонстрантов, пение революционных песен, в стороне перед толпой говорит оратор», — вспоминал участник событий[65]. Тема беспощадной кровавой борьбы, грандиозной «последней битвы» с могущественным врагом, звучавшая во всех революционных песнях, воплощалась в жизнь на улицах российской столицы… Революционные песни приобретали в этой ситуации особое звучание.
День 27 февраля стал переломным — началось восстание солдат запасных батальонов гвардейских полков. В солдатских восстаниях причудливым образом переплеталось демонстративное нарушение воинских уставов и стремление использовать элементы военной дисциплины и уставной организации (огромную роль в движении сыграли унтер-офицеры), одновременно привлекались и символы революции. На штыках и саблях повстанцев появляются красные флажки, а некоторые воинские отряды действовали под красными флагами[66]. Вместе с тем восставшие солдаты, лишенные первоначально руководства офицеров, немалое внимание уделяли военной ритуализации мятежа — они по собственной инициативе строились, выводили на улицу полковые оркестры. Унтер-офицер Т.Н. Кирпичников, которого можно назвать «организатором стихийного выступления» запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, вспоминал: «Потом саперы быстро и с музыкой присоединились к нам. Музыку пустил вперед, а остальных присоединил назад, к хвосту…Дошел до Знаменской — встретил остальные роты Волынского полка, которые шли с музыкой, играли „Марсельезу“. Тогда я сказал: „Ну, ребята, теперь пошла работа“»[67]. Под звуки «Марсельезы» выходили на улицу и другие полки восставших. Матрос Гвардейского экипажа, направлявшегося из Царского Села в Петроград, вспоминал: «Музыканты всю дорогу играли то „Марсельезу“, то другие какие-либо революционные песни наспех разученные ими»[68].
Можно предположить, что факт присоединения военных оркестров был психологически важен для солдат и матросов, ведь именно музыка ритуализировала и регламентировала повседневную жизнь войсковых частей, поэтому исполнение «Марсельезы» полковыми музыкантскими командами как бы делало мятеж в глазах восставших солдат чем-то привычными, чуть ли не «уставным» явлением. Но и для революционеров исполнение «их» гимна военными музыкантами имело огромное значение — регулярная армия, главная опора режима, присоединялась к движению. Социалисты
