старый лось с обломанным рогом. В его настороженных глазах не было и тени страха. Зверя не пугали ни шум поселка, ни запах человеческого жилья, ни даже собаки — его извечные враги. Самое страшное — огонь — было теперь позади. Лось на миг замер и тяжело повернул назад большую рогатую голову. Вся его могучая усталая фигура как бы говорила: «Вот я и вывел вас из ада».
Неожиданно пронзительный крик, похожий на обрывистый вой сирены, прошил улицу:
— Про-о-онька, открывай ворота! Гони лешего! Собаку, собаку спускай!
Гогина бабушка, угрожающе размахивая вилами, точно трезубцем, шла на сохатого. Лосина удивленно посмотрел на исступленно кричавшую старуху, мотнул горбатой головой и смело пошел в проем ворот, которые поспешно, с каким-то остервенением стал закрывать рыжий Пронька Судаков — отец Гоги. Возле него вертелась огромная, с колодезной цепью на шее черно-белая лайка и никак не хотела выходить на улицу, где, напирая друг на друга, растерянно топтались звери.
— Полкан, ату! Взять! — науськивал собаку Пронька, таща упиравшуюся лайку за цепь.
Полкан рычал, визжал, садился на серпастый хвост.
— Ногой его, дармоеда! Уйдет ведь! — верещала старуха, стараясь отбить сохатого от других животных.
Первой смекнула о западне лиса.
Она заюлила перед мордой лося, точно говорила: «Куда ты, остерегись!» Потом, внюхиваясь острой мордочкой в запахи, шедшие из раскрытых ворот, вдруг прыгнула в сторону и стрельнула к лесу. Другие звери вначале было пошли за сохатым, но, увидев размахивающую вилами старуху, тоже последовали за лисой. Сохатый величаво прошел во двор, чуть покосив на спрятавшегося за столбом Проньку печальными глазами, в которых еще сохранились отблески пожара.
Гогин отец хорошо знал, какой страшной силой обладают копыта и рога лесного красавца. Разъяренный зверь легко валит деревья толщиной с оглоблю, мощных рогов его страшится сам хозяин тайги — медведь.
— Закрывай ворота, раззява! Убежит! — рявкнула старуха и юркнула в калитку. Загромыхал березовый засов. Ворота закрылись намертво.
— Что они делают, Гога? Ты посмотри только! — затормошил приятеля Джамиль. — Они же забьют его!
Гога сморщился, сник, будто должны были забить его самого, и вдруг сказал твердо и решительно:
— Я не дам, Джамиль! Вот увидишь!..
Он сполз на животе с крыши, спрыгнул на землю и, прихрамывая, побежал домой.
Джамиль догнал приятеля у калитки. Тот стучал то кулаками, то пяткой в дюймовые доски и надрывно кричал:
— Бабушка, открой! Папаня! Не надо его!..
Неподалеку стояли соседи и осуждающе поглядывали в сторону дома Судаковых. Среди других выделялся голос кузнеца из механических мастерских, заядлого медвежатника Степана Корякина:
— Куркули проклятые! Звери, можно сказать, у человека защиту искать пришли, а вы их…
— Ты бабками, бабками стучи, — посоветовал Джамиль приятелю. — Ими громче!
Гога вытащил из карманов свои знаменитые биты, залитые свинцом, и приложил ухо к калитке. Его удивила тишина во дворе. Слышалось только повизгивание Полкана, да кто-то легкими шагами мерил большой двор Судаковых.
— Папаня, открой! — затарахтел бабками Гога.
— Ну входи. Принесла тя нелегкая! — пробубнила старуха, приоткрывая калитку ровно настолько, чтобы бочком мог пролезть только один внук. Более рослый Джамиль тоже сунулся было вслед за другом, но сухая, точно палка, рука ударила его по плечу.
— Носит тут всяких. Ты что, не видишь, чем твой родитель занят? Бог услышал мои моленья и ниспослал такое богатство…
— Не дам! Не дам!.. — не своим голосом закричал Гога.
В ответ завыл Полкан. Сохатый остановился посреди двора и как бы сейчас только увидел, что попал в ловушку.
Его уже не могли выручить ни быстрые ноги, которые не раз уносили от волков, ни крепкие, как сталь, рога, сшибавшие одним ударом десятипудовых медведей.
Откуда было знать сохатому, что эта тщедушная крикливая старуха и ее угрюмый сын окажутся кровожаднее волков. Ведь он сам зашел сюда на запах сена и потому, что очень устал. За эти дни он видел много людей, и все они были добры к нему. Он ведь тоже не растоптал в толчее, когда переходил вброд Байроновку, рысь с детенышем, а медведь, два дня бежавший следом, не вцепился ему в спину.
Сохатый еще раз услышал крик мальчика: «Не дам, папаня! Не надо!..»
И этот вопль сильно ударил его в грудь.
Такой удар зверь впервые получил лет восемь назад от седого, со шрамом на боку сохатого. Тогда он поднялся и отстоял свое достоинство. А сейчас вот не может встать на ноги. Почему так горит грудь? Пожар остался далеко-далеко позади, а грудь горит все жарче…
Джамиль, услыхав выстрел, затарабанил по калитке еще сильнее. К нему подбежал дядя Степан, задубасил кулачищами:
— Пронька, открой! Калитку снесу! Что наделал?!.
— Больно-то не стращай, — мямлил Пронька, — не из пужливых мы… — И почему-то открыл обе половины тяжелых ворот.
— Ты что, не мог в калитку впустить этого медведя! — упрекнула бабка, с трудом удерживая вырывавшегося из рук Гогу. — Будет тебе истязаться-то. Бог послал нам этакое богатство…
— Не бог, а вы заманили его с папаней, — всхлипывал Гога. — В тайге он показал бы вам!..
Джамиль держался за куртку дяди Степана, пахнущую железом, с ненавистью и в то же время настороженно поглядывал на бабку.
— Все же порешили животину… — не то спросил, не то осудил кузнец. — От пожара убег, а вот от Проньки… Ох и мерзавец же ты, Судаков! Как только земля тебя носит! — Степан сплюнул и подошел к умирающему зверю.
— Я что? Сам он пришел…
Сохатый лежал, завалившись на бок. Голову его уже тронула седина, огонь поджелтил концы разлапистых рогов, но глаза были необыкновенно молоды и умны. Он не стонал, не хрипел, не дергал судорожно ногами. Он умирал гордо, с достоинством. По его мощному телу пробегали мелкие волны, точно ему было холодно, и хватал он воздух с каким-то придыханием, жадно, широко раздувая коричневые сухие ноздри.
Сохатый не хотел умирать.
Говорят, звери плачут, когда умирают. Может быть. Но этот не плакал. Глаза его были ясны и мужественны.
— Дядя Степан, он умрет? — захныкал Джамиль, дергая кузнеца за полу куртки.
— Да, сынок. Видишь, жаканом пальнул, собака.
— Ты, Степан, говори-говори, да не заговаривайся, — пробубнил Пронька и закричал на любопытных, заполнивших двор: — Чего рты-то пораскрыли! Невидаль какая! Посмотрели — и будя.
— Он же, можно сказать, защиту искал у тебя, а ты его ножом в спину!
— Эх, Пронька!..
Люди расходились как после похорон: задумчивые, не глядя друг другу в глаза.
БЕШЕНАЯ
Пожалуй, ни одно животное не платит человеку такой преданностью, как собака. Для нее
