и волка молить, чтобы не пришло за Враном недовольное лесное чудище. А то, что девушка прямо на глазах у Врана в волчицу обратилась, через нож перекинувшись… так он это выдумал просто, или морок она на него какой наслала — ночницы это умеют, главный это промысел их. Дурак, в общем, Вран. В нечистую историю какую-то вляпался и других за собой потянуть хочет.
— Ну и как она через чуров-то прошла? — спрашивает Вран, потому что молчание затягивается. — Зря мы их, что ли, по всему полю расставляем да вокруг частокола? Хотите сказать, не работают они?
Чуры — маленькие деревянные образы предков и волков, защищающие деревню от нечисти, — где только не понатыканы, что в поле, что у ограды, что в самой деревне — как будто чем их больше, тем лучше. Вран, честно говоря, сам в их силу не очень-то верит, так же, как и в обереговые имена: ну воткнёшь ты этих дедков с бабками куда попало, ну добавишь к ним волков деревянных покрупнее — и что дальше-то? Не волки эти обереги оставили, не предки это дерево своей кровью окропили. Посмеются только над этой глупостью нечистки и дальше пойдут. Вот шкура волчья — это уже повнушительнее, да только никто не хочет шкуры эти по изгороди развешивать, все в домах старейшин пылятся, пока очередной праздник не наступит.
Но в деревне в чуров верят — вот пусть Врану на вопрос и ответят.
— Если прошла — значит, враньё всё это, — первой находится Латута: парни озадаченно молчат. — Нечистка через чуров скачет да перед деревней нашей колдует? Либо ты сюда совсем уж лихо притащил какое, либо врёшь и не краснеешь, лишь бы не признаваться, что опять тебя лютый куда подальше послал.
— Либо это лютица, — говорит Вран непробиваемо. — Что вас всех так на этих нечистках переклинило? В русалок верите, в ночниц верите, в Чомора верите, в лихо верите — а в лютов, что, не верите? Вот бы серый обрадовался, если бы узнал. Бережёшь деревню тугодумов, а они в тебя верить отказываются. Зато истуканы твои — сплошь и рядом.
— Ты кого тугодумом… — хмурится Деян.
— В его словах правда есть, — говорит вдруг молчавший всё это время Ратко. — Ты же сам, Деян, нам рассказывал, как тебе серые дичь в руки приводили да нечисток от тебя отваживали. А теперь Врана слушать отказываешься.
Вот этого Вран совсем не ожидал.
Не ожидал и, похоже, Деян.
— Да я… — бормочет он. — Да ко мне… да ко мне серые зверем подходили, а не человеком! И не говорил я никогда, что они из лютов, что могут в человека оборачиваться! Если бы честно Вран признался, что, например, серую увидел, я бы и слова ему не сказал, а он…
— Я тебе так и сказал, — пожимает плечами Вран. — Я её и увидел. Лютица на моих глазах в серую перекинулась — не в серую даже, в чёрную. А лапы задние согнуты, как у человека.
— Ну, а у моих серых ничего согнуто не было, — огрызается Деян. — Ты если сказки рассказывать вздумал, то хоть покумекал бы немного: не выходят люты к людям, не сдалось им это! Если серый выходит — так это серый и есть, а не перевёртыш. Может, и Чомор к тебе выходил? От сна очнулся, как великий Вран в лес ступил, и сразу проведать пошёл: как он там, не замёрз ли?
— Может, сам проведать и не пошёл, — отвечает Вран спокойно. — Но лютицу послал.
Деян стонет.
— Вран, хороший ты парень, но…
— Говорят, колен пять назад муж с женою из моего рода к лютам ушли, — прерывает его Ратко. — Тоже лютицу в лесу встретили, тоже человеком она им показалась, понравились они ей, присоединиться предложила. Они и присоединились. Много таких историй раньше было, и никто в них не сомневался. Вран, конечно, сглупил, один в лес отправился, никого не предупредил, хвалить его не за что, но и во лжи обвинять не стоит. Если придёт к нему ночью лютица, так посмотрим на неё, убедимся сами. Если нечистка придёт — тем более всем вместе надо быть, иначе ничем хорошим это не закончится. А если никто не придёт…
Ратко ведёт плечами: мол, ну тогда ясно всё.
Не делал на него ставок Вран — а вон как вышло.
Ратко вообще сильно с детства изменился, и не только внешне. Раньше таким же, как Вран был: тощим, нескладным, только всё в высоту тянулся, отца своего в двенадцать лет перерос и дюже этим гордился. Гордость вообще его главным изъяном была. Отец его в старейшинах ходил, и уж очень Ратко этим чванился, с ранних лет каждым своим поступком показывая: тоже я не пальцем деланный, большая ответственность на мне лежит, отца я ни в коем случае не посрамлю. Завидовал Врану с его преимуществом от рождения. Радовался очень, когда понял, что не будет в деревне нового владельца силы серой. Отсюда и та история с кислым нечто в волчьем следе, и насмешки вечные над Враном, и взгляды осуждающие по делу и нет. Когда-то Врану при одном только виде его тошно становилось.
Но со временем переменилось в нём что-то. Как под крышу своей избы вымахал, как окреп немного и сообразил, что Вран ему больше не соперник, что не по Врану все девки деревенские вздыхают, так подуспокоился. На себе сосредоточился, а не на Вране, даже больше — на общине. Старикам помогать начал, к Латуте зачастил, всё ещё порой поглядывал на Врана осуждающе — но только когда Вран что-то такое, как вчера выкидывал, например. Уже вроде действительно посмотришь — старейшина растёт, его люди точно в жрецы выберут, к старости сам будет шкуру волчью носить.
— Я так-то вас не приглашал, — замечает Вран. — Лютица одежду вернуть меня попросила, а не полдеревни. На кой вы мне сдались? Отдам я тебе твой горшок, не волнуйся. А тебя больше разговорами о серых не побеспокою — всё равно врёшь обо всём, а в чужую правду не веришь. А ты… — Вран смотрит на Войко. — Ну, твою сказочку я тоже помню — как серый тебя в ягодник сопроводил, только забыл ты, наверное, что этот ягодник я тебе давным-давно и показал. Спасибо, не нужно мне вашего общества.
— Нужно, — качает головой Ратко — единственный, по кому Вран не прошёлся. — Ты пойми нас, Вран, меня пойми хотя бы: не от злорадства я с тобой быть хочу, а ради твоей же безопасности. Латутка, у ведуньи, поди, что-нибудь
