особое против нечисток есть, сможешь к ночи достать?
— Обереги ради Врана у бабки красть? — вздёргивает брови Латута. — А, может, лучше отцу его рассказать, чем его сыночек по ночам занимается? Не одни тогда против нечистки встанем, а сразу всей деревней — чем не затея?
— Если к отцу моему пойдёшь, Латутка, никаких нечисток ты уже ночью не увидишь, — сквозь зубы говорит Вран.
— Это почему это? Угрожаешь мне?
— Не больше, чем ты мне. Кто мне этот горшочек в руки дал и в лес спокойно отпустил? Что же ты тогда меня не остановила, только сейчас спохватилась? Туговато для будущей ведуньи соображаешь, поздно тревогу забила.
— Ну и уж ты, Вран, — цедит Латута. Ловит укоризненный взгляд Ратко. — Что? Не пойду я с ним! Не самоубийца я ночью за оградой болтаться, даже не проси! Эй, куда ты?
Вран закатывает глаза — и широким шагом прочь из избы направляется, подхватывая скинутые на стол тулуп с шапкой и охотничью сумку, в которую одежда девушки сложена. Не может он больше рядом с этими дубинами находиться, ничем их не пробить.
Вран хлопает дверью — и ветер тут же обжигает щёки ледяным дыханием, слепит глаза на миг зимнее солнце; Вран щурится, промаргиваясь и привыкая к яркости природы после полумрака избушки ведуньи.
Шумят совсем рядом руководящие молодыми старейшины, стучат топоры, пахнет свежим навозом — ведунья прямо у коровьего и овечьего хлевов живёт, кормовое место ей отвели, чтобы одна из первых молоко получать могла, пока не закончилось. Визжат возящиеся в снегу у стройки дети, покрикивают на них матери, чтобы мужчинам не мешали… Вран тяжело вздыхает, натягивая на голову шапку и поудобнее перекидывая сумку через плечо. Нет уж, не пойдёт он к сторожке, у которой сейчас все суетятся. Он ведь для них сейчас у Латуты, травки разгребает? Вот пусть так и думают.
— Вран! — окликает его голос Ратко вдруг, когда он уже за овечий хлев поворачивает, чтобы к своей любимой расщелине в заборе пойти. — Эй, Вран, погоди!
— Да тише ты, — шипит Вран, быстро разворачиваясь. — Что ты на всю деревню орёшь?
Ратко за ним даже без верхней одежды выскочил, и тулупа не накинул. Да уж, до лютицы ночной ему далеко: Вран видит, что уже начинает зубами от холода стучать.
— А ты куда? — спрашивает Ратко, зябко ёжась. — В лес?..
И снова читается в его глазах это осуждающее: эх, Вран-Вран, никакого в тебе сердца нет, сам нас от работы оторвал, сам же нас и бросил, чего хотел — сам не понял, а теперь бежишь куда подальше, лишь бы не трудиться.
— Куда надо, — коротко отвечает Вран. Потом думает немного — всё-таки Ратко за него в каком-то смысле заступился — и милостиво добавляет: — Не в лес, не беспокойся. Не приведу я к вам нечисток новых… да и старых не приводил, но вам же бесполезно об этом толковать, верно?
— Не бесполезно, — отвечает Ратко. — Я ещё раз тебе говорю, ты пойми меня: никто тебе зла не желает, а уж кто правду говорит, а кто — небылицы выдумывает, это сам серый потом рассудит, когда в лес вечный попадём. Ты просто…
— Хорошо, хорошо, — устало вздыхает Вран. — Делайте что хотите, только меня не трогайте, ладно? И не удивляйтесь, если лютица к вам не выйдет — потому что не к вам она и в первый раз выходила.
Ратко что-то ещё ему сказать хочет — но Вран не слушает.
Не солгал Вран, не в лес он идёт — к капищу, от всех подальше. Туда-то точно ни одна душа сейчас не сунется.
Капище вдалеке от деревни стоит, на холме высоком — трудно до него зимой добраться, в снег по пояс можно провалиться, но именно за это Вран его и любит: никаких гостей незваных, тишина да покой. Часто Вран к капищу тайком уходит, в рабочую пору — особенно; дело не в том, что Вран работать не любит…
…ну ладно — и правда не любит. Вернее, смысла в этом не видит, в частности — когда зима наступает и делать-то в деревне основному народу уже нечего, ни пахать, ни собирать, ни охотиться. Старейшины всегда какую-нибудь нелепость придумывают, с которой и пять человек справиться могут, и всю общину на эти работы сгоняют — лишь бы занять чем-то, вот как сейчас. Что они с этой сторожкой всей деревней делают? Чем утепляют, чем укрепляют — волосами своими с костями, что ли? Вран не против потрудиться, когда в этом толк есть. А вот в этих общих сборищах участвовать…
Вран ловко спрыгивает на землю за оградой, оглядывается — не-а, не заметили, все в работе. Врана постоянно отец упрекает: не признал тебя волк, потому что ты всё одиночкой по деревне бегаешь, какая тебе сила, какое тебе первенство? Волки — звери стайные, вместе живут, вместе потомство растят, вместе пищу делят — а тебе лишь бы убежать куда-нибудь да своими делами заниматься.
Ну что ж. Вран уверенно направляется к холму на берегу реки, зубами натягивая на руки перчатки. Отец, конечно, прав по-своему, да одного не понимает: волк — зверь не только стайный, но ещё и умный. Когда надо — работает, когда надо — отдыхает. Очень сомневается Вран, что лютый бы в восторг пришёл от их общинных придумок: мы тебя, значит, в дереве везде расставим, в шкуре твоей, значит, на всех праздниках отпляшем — а потом кучей соберёмся, чтобы топором по очереди доски побить. Да по виску бы волк постучал от такого сумасбродства.
Сегодня теплее, чем вчера, — Вран даже замёрзнуть не успевает, пока быстрым шагом до капища доходит, хотя и добрый час уже идёт. В дороге всегда так — если о чём-то задумаешься, то ни жары, ни холода не чувствуешь.
А подумать Врану есть о чём.
Не сдадут ли его остальные, не нажалуются ли старейшинам, что Вран и от этой работы улизнул? Когда он в деревню спокойно вернуться сможет — когда солнце садиться начнёт или раньше? И, самое главное — правда они все, что ли, вместе с ним лютицу встречать хотят?
Последнее Врану совсем не нравится. Ещё подумает лютица, что у него язык без костей, что только похвалиться он ей хочет и больше ничего его не волнует. Конечно, Врану и похвалиться хотелось — но словами, а не на ночную встречу с лютицей всех недоверчивых болванов собирая. Вран нутром чует: не станет она у них на глазах через ножи кувыркаться, хорошо,
