сразу ответила я.
— Высотный.
— Да, выше других.
— Универмаг близко.
— Да, совсем рядом.
— Я тебе завидую!
— Ну, что там. Теперь все… Очень многие переезжают. И мы скоро… И мы тоже переехали.
Шли медленно, подолгу останавливались у витрин. Я все ждала, когда им надоест шататься по улицам.
— Красивые у тебя туфли, — разглядывала меня Жемчужная.
— Это старые. Еще осенью привезли из Парижа.
— Ездили за границу?
— Служба…
— Служба? Как ты смешно сказала. Ты ведь не служишь!
— Так я не о себе!
Вспомнилось вдруг, что давно не было писем, и стало еще тревожней.
— Ну, девочки дорогие, пора домой.
— Нет-нет, мы с тобой!
Наверно, в каждом классе есть свои Мери, милые, бездумные, беспечные, которым все представляется легким, доступным. Всюду успевают и преуспевают, все знают, обо всем умеют поговорить, правда, потом трудно вспомнить, что говорили…
Но я не о них, я о себе!
Почему дорожу их мнением, почему верховодят они в классе? Почему они решают, что модно, что не модно, у кого собираться, какую пластинку вертеть, и мне лестно, когда хвалят мою прическу, платье, шляпку? Я могу сколько угодно осуждать, бранить, высмеивать их, но мне хочется быть первой среди них, ни в чем не уступать, ни единым словом, ни единой тряпкой.
Наконец мы расстались.
— Всего, девочки! — бросила я подружкам, свернула за угол, потом в первый подъезд, потом через двор, чтобы не увязались за мной.
Так всякий раз прощались мы здесь у подъезда нового высотного дома, пока не произошла эта история.
Вчера Катерина Михайловна остановила меня в коридоре:
— Марина Боса, зайдешь в учительскую после уроков.
Меня не особенно тревожат подобные приглашения, привыкла уже к разговорам в учительской, но на этот раз почему-то все уроки вертелось в голове: «Марина Боса!..» Перебирала в уме всяческие случаи нашей школьной жизни: ссоры, споры с учителями, разбитые стекла, переданные кем-то записки…
А когда прозвенел звонок и ребята кинулись в раздевалку — девочки подхватили мой портфель, я погналась за ними — вдруг из учительской:
— Марина Боса!
А ребята нарочно удерживали мой портфель:
— Эх ты, Бос! Нашей Катюши испугалась! Тоже мне босс!
— Так она ж не от босса происходит. Ее фамилия от босая, а не от босс!
Я выхватила портфель и поспешила в учительскую.
— Марина Боса, — приглядывалась ко мне Катерина Михайловна.
Я вздрогнула — впервые моя фамилия, с которой свыклась с детства, показалась мне неприятной.
— Марина, сколько времени ты у нас в школе?
— Не знаю, Катерина Михайловна. Не помню.
— Даже не помнишь! Ну, давай посчитаем по пальцам.
И она принялась высчитывать месяцы и дни.
— И вот уж — апрель. Вот сколько времени ты являешься ученицей нашей школы и ни с кем не подружила, никто из ребят не бывает у тебя?
Я молча смотрела учительнице в глаза, стараясь понять, к чему клонится разговор.
— Уверена, ты искренне отнесешься к моим словам, — она продолжала приглядываться ко мне, не позволяя отвести глаза, — ответь, пожалуйста, на один вопрос. Это верно, что никто из ребят не знает, где ты живешь?
— Все знают! Все знают, что живу на Новом проспекте.
— Новый проспект протянулся на многие километры. Там и универмаг, и кинотеатр, и котлованы, и новостройки. И хаты на пустыре.
Она чуть заметно наклонилась, как будто говорила с маленькой. Я сразу уловила ее движение и выпрямилась, даже приподнялась на цыпочках — уж потом заметила, что приподнялась, а в первую минуту только вырвалось:
— Там одна хата… Осталась одна!
— Да, одна. Совершенно верно — одна. И в этой хате ты живешь.
Я, кажется, покраснела. Выхватила платочек из рукава, мяла платочек, не зная, что ответить.
Наверно, вчера девчонки проследили меня, узнали, где я живу. Наверно, Жемчужная насплетничала. Рассказала всем, что я обманывала ребят, скрывала, что живу на пустыре, в старой, покосившейся хате.
…Мы рано остались без родителей. Выкормили дед с бабой, дряхлые и мудрые, как столетние вороны. Отец наш, солдат, всю войну прошел без ранений, погиб во время восстановления, тут рядом, на строительстве, — нес арматурные стержни, зацепил провод высокого напряжения.
С малых лет жила я в дядиной семье. Дядя Григорий был очень привязан к моему отцу, не только потому, что братья, но и войну вместе воевали. И он, и вся его семья относились ко мне заботливо, ласково. Была я самой маленькой, так и называли Малюткой.
А когда дядя Григорий заболел, долго пролежал в больнице, потом дома, пришлось мне вернуться в старую хату. Собрали меня, одарили и отправили домой.
Старики совсем уж высохли, уже и хата не греет. Но старшие сестры и братья поднялись на подмогу — Василь работает на моторостроительном, сестра закончила ремесленное и сейчас на стройке — штукатурщица. Другая — Тася — устроилась на работу в кафе. Я забегаю к ней после уроков помочь или так — попить кофе…
…Я стояла перед Катериной Михайловной, комкая платочек.
— Катерина Михайловна, знаю, о чем хотите говорить со мной. Но это мое личное дело.
— Конечно, девочка. И я от души советую тебе подумать о своих личных делах. Пришло время подумать. Так у каждого.
— Хорошо, Катерина Михайловна, подумаю.
— Честно? Или заученная фраза?
— Честно, Катерина Михайловна. Мне самой стыдно. Не знаю, как все получилось.
— Хорошо, я верю тебе.
Обычный школьный разговор, обычные слова. Но мне нужны были они в ту минуту, — наверно, угадываем человека, независимо от произнесенных слов. Я хотела сказать: судим о словах по тому, кто их произнес. И если бы сказал кто-нибудь другой…
Почему, например, перед одними мне совестно, а перед другими — нет?
Говорят, для того, чтобы узнать человека, нужны поступки.
Верно, конечно.
Но в нашем классе какие поступки?
Звонок — урок. Урок — звонок. Не всегда ж спасаем погибающих, тушим пожары, размыкаем короткое замыкание.
Я новенькая, я не знаю, навещает ли Катерина Михайловна больных и пострадавших, является ли опорой ребят, угнетаемых отсталыми родителями. Но когда я рядом с ней, мне легче, проще, кажется, знаю, как надо жить.
Не могу объяснить, как это передается. Какими поступками, какими мыслями. Она преподает нам литературу. Но она не пересказывает и не требует буквальных пересказов. Она старается понять и нас учит пониманию. Олежка сказал: исповедует. Он сказал: «Катюша исповедует художественность!» Не знаю, где Олежка вычитал это древнее слово — «исповедует». Он объяснил так: «Катюша верует во все то, что говорит, и мне верится вместе с ней!»
Я ответила Катерине Михайловне искренне.
Вышла из учительской, навстречу девочка из комитета:
— Марина Босая!
— Боса, а не Босая, — поправила я.
— Ну, все равно.
