бровей
темнота, и волосы, плечи
лижет пламя, и громом
дышат черты: это гром
планет, это голос смертельный
созвучья миров.
Там, над бухтой,
широко,
под дождем воссияв из тумана,
красуется радуга: мир,
обещанный нам изначала.
Перевод Г. Ратгауза.
ОДА ТОМАСУ ЧАТТЕРТОНУ[3]
Храм Марии Редклифф багряным кряжем
встал. Под сенью башен твоих, карнизов
вязью, острых вырезов свода, льющих
тени на стены,
здесь ребенок вырос вдвоем со словом,
беззащитный, а по ночам — лунатик.
Там, где встал обрыв парапета, слепо
видел он город,
грузный в лунном свете, где в мире мертвых
тяжкий труд могильщик влачил, вздыхая,
там ушедший век призывал лунатик.
Сон непробудный
вечен был — тогда уходил к друзьям он
мир искать в объятьях своей подруги
нежных, сонных, голову опуская
в комнате тесной.
Нет, не стало древнее время ближе.
Лишь сомнений эхо, пыля, взлетало
в скрипе лестниц, в бое часов на башне
мягком, совином.
Что добавить? Сгинул и он, и песни
также, мрака полные. Мы влечемся
каждый день к безмерному, но, всмотревшись,
мы различаем:
все так мало, все так ничтожно мало,
и всегда все то же: вот зеленеют
с шумом ветви дерева — дважды, трижды,
тысячекратно.
Тень живет под деревом. Он ни тени,
ни следа отчаянья не оставил.
Проблеск бледной молнии там, где встало
облачко в небе
над тревожным Бристолем, жившим в страхе,
мальчик пел на Эйвене, пел на воле,
там, где были с детства ему знакомы
росы и травы.
Ах, над ним шуршало крылом совиным
детство. Как же он на чужих дорогах
у моста нашел под дырявой кровлей
вслед за объятием
смерть? Пришла, как чая глоток бесцветный,
встала у стола и, костлявый палец
приложив к листкам, прочитала надпись:
Роули «Элла».
Перевод Е. Витковского.
ВИД НА МОРЕ
Останься,
крик чаек,
останься,
пусть солнце,
любимое нами, зачахло
и ласточки не возвратятся.
Расстреляны градом
глубины зимы.
Друг,
ты остался, друг
с тихим голосом,
легкорукий?
Сумрак слушали мы
и ветер.
Я воду пил.
Скоро,
скоро я полечу
под пылающими парусами,
лебедя обогнав,
в безветренной мгле полечу,
легкий, как тень.
Перевод Георгия Ашкинадзе.
О ПОТОКАХ
Ce n'était pas assez que tant de mers, ce n’était pas assez que tant de terres eussent dispersé la course de nos ans.
Saint-John Perse[4]
Процеженной
сквозь зубы и клыки
вернулась вспять вода,
и вновь — прибой, прибрежье
и леса из трепетного воздуха.
Равнина
встала во весь рост,
означились на шкуре
ярче складки —
расселины, обрывы.
А время облаком
стояло в вышине,
в себя впивая
прозрачные ветра,
вдыхая водопады света.
Ты помнишь,
там ты родился, там,
где птицей
летело время
в перьях розовых, желтых.
То птица была,
ты знаешь.
Но, в горах проплутав,
ты вслед за носильщиком
вышел к равнине,
к ее приблизился сну,
и очнулась она, засветились
зрачки под белесыми веками,
зверь запел, обитатель
парящих лесов, забывший
давно о крылах.
Там
оставайся, там,
твои глаза плывут над морем,
над белым потоком,
белым даже во тьме,
обступающей сердце,
в той стороне оставайся,
где рыжеволосые парни
в рубахах из перьев нарядных
вверх поднимают
из голосов паруса
навстречу ветрам.
Перевод Георгия Ашкинадзе.
ПТИЧЬИ ДОРОГИ, 1957
1
Я уснул под дождем,
я очнулся в зарослях ливня.
Еще зелен был лист,
но я близко видел луну,
слышал клик птичьих стай,
белый клич,
сотрясающий небо.
Стремительно, жадно —
так чуют звериные уши, —
сестра моя, слух навостри!
Вяйнямейнен[5] поет на ветру,
он крылом одаряет тебя
белоснежного снега,
и уносит нас песенный вихрь.
2
Но пустынно
в высоком просторе,
покинуты птичьи
дороги: пернатое
воинство в дали
умчали ветра,
вспыхнуло новое солнце,
взвихрилось пламя,
и в дереве пепла
сгорели птиц голоса.
Там и наши
песни взмывали.
Сестра, из твоих крыл
уходит жизнь,
ты ускользаешь от меня
в мглу снов. Успею ли
пропеть про птичий страх?
Перевод Георгия Ашкинадзе.
ГЕРТРУДА КОЛЬМАР[6]
Кровавые пятна в листве
бука, и зелень дымится.
Тень горька, и ворота скрипят
голосами сорок.
В эти ворота ушла
девушка с гладким пробором.
Из-под тяжелых век
глядела равнина, в болотах
затерялись шаги.
Но не хочет уйти
темное время. И ржавый
от крови, идет по земле
дозором мой стих.
Чем я тебя помяну?
Я стану под буком.
«Замолчи, — велю я сороке, —
сейчас вернутся сюда
ушедшие». Чем я тебя помяну?
«Мы не умрем, мы будем
опоясаны башнями»[7].
Перевод Г. Ратгауза.
КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР, 1941
И услышали мы:
над зимним потоком,
над волнами взорванной
черноты гремит София,
