стихов с горы Цукуба»), подведя итоги развитию жанра более чем за сто лет. Жемчужиной поэзии рэнга стало коллективное творение Соги, Сёхаку и Сотё «Сто строф трех поэтов в Минасэ» («Минасэ сангин хякуин»), представленное в нашей книге.
Для сочинения больших рэнга поэты обычно собирались на специальные сессии (кайсэки) и проводили вместе столько времени, сколько было необходимо для завершения труда. Оптимальным считался объем рэнга в сто строф, но допускались вариации в любую сторону, причем иногда, если участники увлекались не на шутку, объем мог разрастаться до тысячи строф. Участвовать в сессии могли двое (тогда сочинение называлось рёгин – буквально «двойная песня»), трое (тогда сочинение называлось сангин – буквально «тройная песня») или несколько участников, но предусматривалась и возможность одиночной рэнга (докугин). Первая строфа цепочки называлась хокку, последняя – агэку, а между ними располагались другие ключевые строфы со своими названиями. Один из участников записывал строфы, которые все авторы поочередно импровизировали.
Сложнейшие правила определяли принципы соединения звеньев в цепочке, возможные варианты ассоциативных параллелей, привязку к временам года, допустимые и недопустимые повороты темы, а также построение аллюзивного ряда. При этом участники обязаны были следовать двум принципиальным требованиям: подверстывать свою строфу к предыдущей так, чтобы они вместе составляли более или менее законченное пятистишие (что, впрочем, все равно почти никак не соотносится с классической танка), и монтировать строфу с учетом всего контекста, чтобы благополучно продвигаться далее. Если участники сессии сознательно взаимодействовали и подыгрывали друг другу, в рэнга обнаруживалось больше гармонии. Если же между участниками возникала конкуренция, они могли умышленно подставлять своим партнерам трудные темы – что отражалось и на общем содержании рэнга. Обычно сессия проходила под руководством арбитра рэнгаси, который мог корректировать «ходы» участников.
В плане тематическом поэтика рэнга в основном повторяла в усложненных формах поэтику танка. Участникам сессий предлагалось использовать все магистральные темы классических антологий: «Времена года», «Странствия», «Любовь» и «Разлука», а также «Философские раздумья» и «Сетования», «Рассуждения на сюжеты буддизма» и «Синто», пейзажные зарисовки и т. п. Лексика и технические приемы также в основном не слишком отличались от канонической лексики и приемов танка. Особо поощрялись аллюзии и скрытые цитаты из классики (хонкадори). Специальные предписания определяли, сколько раз в одной цепочке можно упомянуть то или иное слово: например, цветы азалии – не более одного раза, гусей – два раза, человеческую жизнь – пять раз и т. д. Темы в цепочке могли и должны были циклично повторяться, но с достаточно большими интервалами в пять-семь строф. Способы сочленения различных тем требовали высокого мастерства и обычно строились на весьма замысловатых ассоциациях, подсказанных отчасти традицией, отчасти фантазией авторов.
* * *
Хотя теоретики жанра и историки литературы постоянно подчеркивали серьезность содержания рэнга, все же можно с полным основанием утверждать, что коллективное сочинительство было в первую очередь интеллектуальной игрой профессионалов и лишь во вторую (причем не всегда) – реальной поэзией. Во всяком случае, сегодня читатель просто лишен возможности наслаждаться мастерством и изяществом этих стихов, поскольку незнание правил чаще всего превращает их в набор бессвязных, никому ничего не говорящих образов, хотя порой и не лишенных очарования.
Комментарии до некоторой степени объясняют логику введения тех или иных образов, но заменить поэзию они, разумеется, не могут. В современной Японии рэнга давно перешли в разряд почитаемого, но невостребованного «литературного наследия» по причине неподготовленности читателей. Что касается второй, чисто развлекательной разновидности рэнга (мусин рэнга), то она со временем переросла в хайкай-но рэнга, не меняя, по сути, своих жанрово-стилистических характеристик, и служила в основном для досужего времяпрепровождения мастеров хайку.
Дзэн-буддийская философская лирика
Совершенно иная ипостась японской литературы, несущая идеи бренности (мудзё) и иллюзорности мира, предстает перед нами в творчестве монахов-насельников дзэн-буддийских монастырей. Широчайшее распространение учения Дзэн на Японских островах начиная с XIII века привело к переосмыслению многих видов литературы и искусства в духе глубинной дзэнской философии. Появление многочисленных китайских миссионеров на Японских островах и частые поездки японских монахов в Китай открыли для японцев неисчерпаемые пласты накопленной за много веков дзэнской культуры, которой они сумели придать вполне оригинальные национальные черты, попутно совершенствуя различные ее отрасли. С благословения регентов Ходзё по всей стране были заложены дзэнские монастыри и храмы, причем в некоторые настоятелями были приглашены видные китайские иерархи. Из Японии поток новообращенных устремился в Поднебесную, на обучение к китайским мастерам.
* * *
Одним из величайших философов-просветителей своего времени стал патриарх Догэн, основатель дзэнской секты Риндзай и прекрасный поэт, слагавший стихи как на японском, так и на китайском. Его медитативная лирика сочетает эмоциональную насыщенность вака с дидактической проповедью, облеченной в художественную форму. В XIV–XV веках центрами дзэнской культуры стали основанные в Киото пять больших монастырей, которые вскоре обросли десятками и сотнями дочерних храмов в провинции. Сложная система дзэнского религиозного просвещения породила специфическую разновидность литературы. Стихи, эссе и философские трактаты, создававшиеся монахами на протяжении нескольких столетий, писались преимущественно на китайском, хотя нашлось место и дидактической поэзии танка, порой переходящей в лирику. В истории японской литературы все эти сочинения известны под условным названием «Литература Пяти монастырей» (Годзан бунгаку). Поэтическое наследие Пяти монастырей насчитывает многие десятки имен авторов и тысячи произведений, немало из которых заслуживают самой высокой оценки. Хотя попытки изучения и филологического перевода некоторых произведений авторов Годзан бунгаку предпринимались и на Западе, и в России, этот гигантский пласт литературы сравнительно слабо представлен читателю как в самой Японии, так и за ее пределами.
Вытеснение китайского из сферы японского образования в XX веке привело к почти полному забвению традиции и ее прочной консервации. Комментированные издания с японским толкованием доступны лишь специалистам-филологам, а художественных переводов на японский практически не существует, хотя имена таких авторов, как Кокан Сирэн, Сэссон Юбай или неподражаемый эксцентрик, мудрец и вольнодумец Иккю Содзюн, пользуются заслуженным почетом. По иронии судьбы поэзия канси превратилась в некоего «джинна в бутылке», ожидающего своих освободителей в тиши книгохранилищ. Возможно, их час придет, когда китайский язык окончательно восстановит свои позиции в системе японского образования. И только в поэтическом переложении на иностранные языки сегодня стихи средневековых монахов оживают и звучат с новой силой, раскрывая весь могучий потенциал дзэнской поэтики в жанрах пейзажной и философской лирики.
* * *
В стране неумирающих традиций поэзия Средневековья, во всяком случае ее японская часть, и сегодня окружена всеобщим уважением и любовью. Великие поэты прошлого остаются бессменными культурными героями самой высокотехнологичной нации мира. Выходят бесчисленные серии поэтической классики с подробнейшими комментариями, мелькают в школьных учебниках
