говорить. Дошлые они нынче, за словом в карман не лезут.
— Муку, что ли, везешь своим?
— Не-ет, — засмеялся парень. — Цемент — наша мука. Без цемента на буровой ни шагу нельзя. У нас его склады целые.
— И пропадает, поди?.. Как удобрения у нас.
— Бывает, папаша. Все бывает...
Парень некоторое время молчал, закостенев скулами, вспомнил, видно, что-то не очень приятное. Но это настроение у него быстро прошло.
— Ты, случайно, не лесник, папаша?
— Одним разве лесникам тошно от вас?
— Почему же... и нам самим тошно бывает. Я, например, тоже люблю лес. Мне тоже глядеть иногда больно.
— Больно, а свое делаешь.
— Обстоятельства жизни, папаша, сильнее нас, — изрек наставительно парень. — От нефти никто не откажется, тут экономика, государственная мощь, престиж. Без нефти, как говорится, и ни туды и ни сюды. Нефть — это кровь техники, жратва ее...
В просторной кабине жестко подкидывало, удушливо пахло отработанным горючим, хоть оба боковых стекла и были опущены. Во всю мощь, заглушая разговор, выл двигатель.
— Я тоже люблю с ружьишком побегать! — вновь начал парень. — Вот похолоднее станет, с собой буду брать, когда косачишки на березах появятся. Близко совсем, на машине-то, подпускают. А то, может, и волка подстрелю. Я в прошлый год чуть не догнал одного, чуть не жеманул колесами... Свернул в последний момент, черт лобастый.
Парень опять почему-то замолчал, затянул сквозь зубы какой-то однообразный мотивчик.
— Из деревни небось?
— Ясное дело, — нисколько не смутился парень. — Давненько уже оттуда, до армии еще удрал. Где нас только нет, деревенских...
— Подумал бы, прежде чем удирать. И другие бы хорошенько подумали... Сейчас бы, глядишь, и хлебушек исправнее убирали, и нефть бы целей была, на дольше б хватило. Может, не так бы вы ее бешено черпали, не травили бы все вокруг.
— Обстоятельства, папаша... обстоятельства жизни.
— Одно свое затеял. Побольше за себя отвечай, а не ссылайся на кого-то... Стой! Приехали, кажется.
Машина остановилась перед дорожной развилкой.
— Там у вас что сейчас? — махнул Игнатий на крутой поворот вправо.
— Куст там.
— Куст еще какой-то! — буркнул Игнатий.
— Куст номер тридцать... четыре качалки. А буровая вон дальше переместилась.
— Вижу, куда переместилась.
Игнатий неторопливо высвободился из кабины, оглядывался, соображал, как ему проще на вырубку попасть. До нее уже недалеко было, каких-нибудь полверсты.
— Хоть бы, папаша, спасибо сказал.
Игнатий спохватился, с издевочкой, низенько так поклонился водителю:
— Спасибички вам пребольшое! За дорожки, за Плутаиху... За все спасибички.
Парень покрутил у виска пальцем и поехал дальше.
«Здесь где-то должен быть лесовозный волок, — вспоминал Игнатий. — На него надо и править, не зарос, поди, вовсе-то?»
Волок он нашел совсем близко от дороги. Волок затягивался мелким липняком и осинником, но только с краев. В центре сохранился еще узкий прогал, колейка из гниющей древесной трухи. Идти по ней мягко, легко. До самой бы вырубки так шагать. Ветер приятно холодил разгоряченное в жаркой кабине лицо. С чистого, выветренного неба тоже лилась на землю прохлада и свежесть. Осинник хлопко трепетал оставшимися яркими листьями.
Вдруг впереди, там, где была вырубка, взвился высоко, как от сильного взрыва, прямо черный столб дыма. Столб этот тут же как бы осел, растекся у основания пышными клубами, как бы подперся ими, а через минуту уже утонул, исчез в тех разросшихся, разбухших клубах, еще через минуту все небо начала заслонять огромная чадная тучная гора, с которой и ветер-то не сразу справился, лишь помаленьку-помаленьку стронул ее, поволок тяжело в сторону.
Вот, пожалуйста, жгут эту самую нефть, которую с таким трудом добывают. В деревне про это говорят: «Опять нефтяники небо коптят, мало им землю портить». Такие дымы теперь часто вырастают над лесом.
Игнатий заторопился, зашагал круче и когда вышел на вырубку, то увидел справа от голубых качалок, похожих на гигантских, размеренно и беззаботно клюющих птиц, справа от опор высоковольтной линии, разных электробудок и электрощитов, тоже окрашенных в голубой цвет, увидел и сразу невольно почувствовал на себе нестерпимый жар, силу и напор широкой, метров в тридцать, полосы огня, который с гулом и свистом вырывался из преисподней. Огненный, языкастый гребень бился, упирался в черную дымовую громадину, будто толкал ее, прогонял прочь, будто она не давала ему выше взвиться, расправить красные бушующие крылья. Увидел Игнатий и человека у огня, в шапке, в плаще. В одной руке он держал длинную палку, другой закрывал лицо от жара.
Волок кончился, пошла голая, глинистая, как на трассе, земля, в рытвинах и ухабах. Земля, на которой стояла буровая, долго не заживает.
Человека у огня Игнатий узнал. Это был Кузьмич из поселка Октябрьский, прыткий и подвижный еще мужик, заядлый рыбак и ягодник. Игнатий не раз встречал его в лесу с удочкой или корзинкой.
Когда-то Октябрьский был большим лесоучастком, много народу в нем жило, много бригад на лесосеках работало, но с тех пор как леса вокруг извели, как дел и порядка на участке убавилось, люди начали один за другим рассчитываться и семья за семьей отбывать из поселка. Рассчитался, видать, и Кузьмич, но уехать никуда не уехал, а поступил на работу к нефтяникам, раз сейчас возле качалок ошивается.
— Здорово, Кузьмич.
— Здорово, здорово...
Огонь неистово грохотал, ревел под дымом, заставлял обоих кричать в лицо друг другу.
— Ты чего это небо застишь?
— Да вот... жгу, как видишь. Напарник мой постоянно вытворяет... Обормот, молокосос чертов! Пришибу я его как-нибудь, не вытерплю. Хорошо, что дождь на всю ночь не зарядил, все бы это в Плутаиху снова...
Горело в двух больших черных ямах-котлах, соединенных между собой узкой перемычкой. Земля вокруг ям поднята, окаймлена кольцевыми насыпями, но насыпь ямы поменьше была размыта в одном месте, там чернел нефтяной сток, уходящий по вырубке к ближнему ложку.
Огонь то и дело вырывался из этой ямы, зажигал жирную, пропитанную нефтью землю стока, дальше, однако, свежей вскопки не шел — сток в нескольких метрах от ям был предусмотрительно перерыт, по всей вероятности, Кузьмичом, забросан комьями глины.
— Может,
