стукнул быка полбу кулаком, и голова его с мычанием скрылась.
— Не подглядывай, сатана.
Приди домой, он ногой толкнул дверь так, что она, распахнувшись, стукнула об стенку. Из дальнего угла послышался грозный окрик Анттоо, завертевшегося в кровати. Ууно швырнул куда-то пиджак и повалился на свое ложе. И некоторое время в избе было тихо. Но вот тишину нарушило осторожное хрумканье крысы. Сначала она грызла потихоньку, с остановками, словно прислушиваясь, нет ли опасности. Но так как ничто, видимо, ей не грозило, заработала зубами вовсю. Ууно снял с ноги сапог и напустил им в тот угол:
— Тише, черт, люди же спят!
— Оставь, сын...
На кухне Алина пробормотала с упреком что-то невнятное. И опять в избе все затихло. Но крыса, оправившись от испуга, снова принялась за свое. Ууно крикнул матери:
— Дай им мягкого хлеба, чтоб спать не мешали.
— Попридержи язык, ты, бродяга.
Четырнадцатилетняя Элма тоже что-то крикнула, но Ууно не слушал. Встав с постели, он пошел на кухню и, найдя там краюху мягкого, свежего хлеба, бросил ее туда, где слышался треск крысиных зубов.
— Нате, жрите мякиш и не хрустите, черти!
На пороге появилась Алина, за нею Элма в длинной белой рубахе.
— Что же ты, сын, делаешь? С каких это пор у нас бросаются хлебом?
— Я не могу слышать этого треска! Столько-то хлеба у нас всегда найдется, чтоб одной крысе глотку заткнуть Мы не считаем кусков, как эти скряги Коскела.
Тут и Анттоо не выдержал. Он подошел к Ууно и сказал:
— А ну-ка, парень, подними хлеб с полу.
— Не бухти, старик.
— Ух, трам-тарарам... Господи... что я сейчас сделаю. Анттоо заметался, не зная, за что схватиться. Наконец он вспомнил о мотке веревки, висевшей возле двери. Схватив веревку, он ринулся к кровати сына. Ууно едва успел встать, как веревка хлестнула его по лицу.
— Ну, знай же, старик, что ты ударил меня в последний раз.
Отец и сын дергали в разные стороны веревку, пока не вцепились друг в друга. Пол загудел под ними, и в общей сумятице испуганно взвизгивала, разнимая дерущихся Алина:
— Господи... Господи...
Отец и сын сыпали проклятиями, извиваясь и выкручивая друг другу руки. Когда они повалились на пол, отец оказался внизу и Ууно принялся молотить его кулаками.
— Ух, Христос-морковка, ты задел меня не в добрый час, старик!
Алина пыталась оттащить сына. Элма металась по избе в развевающейся белой рубахе. Наконец она схватила стоявшую у печи деревянную хлебную лопату и сноровисто, стараясь не задеть мать, принялась колотить брата лопатой по спине. И с каждым ударом у нее сквозь зубы вырывалось сдавленным плачем:
— ...и-и... и-и-и... и-и-и...
Ее вмешательство помогло настолько, что Анттоо оказался наверху и роли переменились. Поработав некоторое время кулаками, Анттоо перенес Ууно на кровать, крикнув Алине, чтобы подала веревку. Ууно привязали. Расторопная Элма протаскивала конец веревки под кроватью успевая каждый раз стукнуть брата по лицу своей маленькой рукой.
— У, сатана... сатана!
Узел завязали под кроватью, чтобы Ууно не мог освободиться. Запыхавшийся Анттоо, с трудом переводя дух, говорил, наклоняясь над сыном:
— Будешь знать, что в этом доме Анттоо Лаурила еще пуп земли. Вот так-то.
Мать принесла воды и полотенце, чтобы умыть Ууно. Тот мотал головой и отплевывался, кривя окровавленные губы:
— Не смей мыть! Пусть кровь течет... сатана!.. Пусть вытечет до последней капли. Нам крови не жалко.
— Ой, ради бога... До чего же они меня довели!.. Боже, кого я породила...
— Ты родила такого сына, что не пожалеешь... Из моих глаз водички ни капли не выжмут. Уж это точно.
— Закрой свою пасть, наконец!
Элма уже легла. За нею ушла и Алина. Тяжело вздыхая, долго укладывалась. Потом затихла и лежала с открытыми глазами, глядя в черный, прокопченный потолок, и слезы тихо текли по щекам.
V
Лавочник грозил засадить Ууно. И верно, подай он только в суд, не миновать бы парню тюрьмы. Но в конце концов поладили на том, что Ууно позовет Отто вставить разбитые стекла. Анттоо за побитые стекла не ругался. Это было, по его мнению, единственным положительным моментом во всей истории. Хотя он считал, что сын отвел душу все же не там, где следовало: «Лучше бы он трухляку поганому дрызнул. Я бы ни слова не сказал, ли бы он ему и красного петуха пустил».
По пьяной лавочке Анттоо даже похваливал сына:
— Растет первейший чертяка... Но я не сержусь на Аксели, что малость приструнил парня... В рабочем доме нечего буянить. У буржуев стекла поколотить — другое дело.
Вскоре об этой истории забыли. Произошли другие, не менее важные события: Лаури Кивиоя женился, Валенти Леппэнен уехал в Америку.
Положение Валенти постепенно стало невыносимым. Халме, чрезвычайно дороживший своей репутацией, не смел доверить Валенти никакой самостоятельной работы. Как-то раз он попробовал дать ему материю и выкройки, чтобы парень держал экзамен на подмастерье. Халме ничего ему не подсказывал и даже пальцем не коснулся работы, считая, что ученик должен справиться сам. Результат, однако, вышел до того плачевный, что мастер долго потом собирал да разглаживал маленькие лоскутки, вертел их и так и сяк, сокрушенно покашливая. Валенти же пустился в бесконечные и бессмысленные объяснения, на которые мастер уже ничего не отвечал, а только кашлял и кашлял «со значением».
Валенти становился взрослым, и его неспособность к ремеслу вырастала в серьезную проблему. Нельзя же взрослого вечно держать в учениках. И так же невозможно было приспособить его к какому-нибудь физическому труду. Сам Валенти все больше увлекался сочинением стихов. Их иной раз даже печатали в различных социал-демократических изданиях, но это, по правде говоря, ровным счетом ничего не значило в те времена, когда каждый грамотный человек мог опубликовать злободневное стихотворение в том или ином листке. А если уж везде отказывали, Валенти выходил на берег озера, складывал руки на груди и, склонив голову чуть набок, смотрел вдаль. Если был ветер, он снимал шапку и подставлял лицо ветру. Случалось, Кустаа-Волк видел его в такие минуты, но на него Валенти не обращал внимания. Как-то раз Отто Кививуори застал парня в таком состоянии и спросил:
— Стихи обдумываешь, парень?
Валенти опустил руки, медленно повернулся к Отто и, подражая Юхани Юкола, проговорил задумчиво, словно возвращаясь из дальних миров:
— Здесь мысль парит, возносится мечтой крылатой ввысь, к вершинам дальним... и кто ж сумеет
