слеплю, и так изогну — всё как виноградные плети получаются, а пальцы как обрубленные ветки торчат. Однако сделал. За ноги взялся — и ноги сделал. Немного малы ноги вышли, как у сынишки, — Халдару в ту пору два года было. Всё равно красивая статуя. Одно жалею: узоры на туловище нанести не успел, а то был бы мой человек в расшитом кафтане, как хан или эмир бухарский.
Прокричали вечернюю молитву, слышу — едут. Благородие взглянул на моего человека и не то кашлянул, не то словно костью подавился. А толмач подхватил статую и бросил её поперёк седла. Я ему кричу: «Осторожно! Пустой он, разбиться может!» Куда там, ускакали, только пыль узором закрутилась. «Зачем он внутри пустой?» — спрашивает жена. Я молчу. Откуда мне знать, зачем он пустой? Я ведь никогда раньше не изображал людей из глины и секретов не знаю. Про горшки знаю, а про статуи не знаю.
— А дальше что было, усто?
— Дальше пришла революция. На другое утро и пришла. Командиром красных воинов русский был, а из пулемёта «максим» узбекский парень стрелял.
— И у басмачей пулемёты были? — спросил Севка.
— Были, деточки. И винтовки, и револьверы — всё английские. Из Англии, значит, им богачи оружие поставляли. Все богачи родня между собой. Однако и простые люди друг другу братья. Надо только всем вместе держаться. А кто ты, узбек, русский или австралиец, не надо и знать. Это всё равно.
— Пулемётчиком у красных Аваз Сарагулов был, — сказал Карим. — Он потом на Анзират-апе женился. А тогда ему пятнадцать лет исполнилось, как Гайдару.[11]
— Хороший джигит был, — прошептали старики в айване.
— Орёл джигит был, — сказал усто. — В двадцать седьмом его баи убили, Анзират вдовой оставили. А в тот раз ему ногу прострелили. Много крови вытекло. Моя жена его лечила. Мы тогда не знали, как у докторов лечатся. Богачи знали, а мы не знали. Жена по-своему лечила. Два дня Аваз в моём доме провёл, а потом поскакал отряд догонять. Пока он у нас лежал, я ему всё вопросы подкидывал: «Всех басмачей поймали?» — «Не всех, ака, самых главных не поймали. Они ещё вчера ушли, своих бросили, собственные шкуры спасали». Я помолчу, а потом опять: «Не знаешь, сынок, налегке они ушли или с ношей?» — «Тайком они ушли, Саид-ака». — «Куда же они пошли?» — «Не иначе как ещё ночью через реку переправились, в Афганистан удрали». Я помолчу, а потом опять: «Скажи, сынок, а человека из жёлтой глины не видели, когда старую крепость воевали?» Он засмеялся и говорит: «Какие-такие жёлтые люди? У нас с белыми война».
Усто замолчал.
— Ещё расскажите! Пожалуйста!
— Что же ещё? Дальше вы всё сами знаете. Революция басмачей побила. Потом фашистов побила. Хорошо жить стало. Так хорошо, деточки, что и умирать не хочется.
— Живите, усто, сто десять лет и не знайте усталости, — громко сказала Тоня-Соня. — А глиняного человека вы больше не видели?
— Не видел, деточки, не видел. Согрешил перед Аллахом, пошёл в старую крепость, в мазар Халида[12] пошёл. В мазаре тот офицер жил. Искал свою статую — не нашёл, нигде не нашёл. Должно, пулями её на мелкие кусочки разбило, а может, басмачи с собой в Афганистан унесли. Красивая статуя была…
История моя на этом кончилась. Рахмат за внимание, как говорят люди в телевизоре, когда кончают рассказывать свои истории.
— Спасибо! Рахмат! — закричали все, кто слушал про глиняного человека. Громче всех кричали ребята. Потом оглянулись, видят: Тони-Сони нет.
Глава V
Суббота — хорошо, воскресенье — лучше! В воскресенье Сева Клюев поехал на раскоп.
Полуторка неслась по ровной светлой ленте шоссе. На гудроне блестели лужи. Когда машина приближалась, они исчезали. Это были не лужи, а обманки, вроде миражей. По обеим сторонам дороги зеленели поля, росли деревья. Потом полоса возделанной земли исчезла, её сменили серо-жёлтые пески.
Машина сделала левый поворот, и все, кто сидел в кузове, стали подпрыгивать чуть ли не до крыши навеса — дорога пошла по пескам.
Потом Севка увидел такое, о чём он знал только из книжек да из кино: проволочное заграждение, вспаханная контрольно-следовая полоса, пограничный пост.
Саша остановил машину у высокой кирпичной ограды — дальше надо было идти пешком. Из ворот ограды выходили пограничники. Они приветливо здоровались с археологами и шли куда-то по своим пограничным делам. Один раз Севке показалось, что он услышал лай собак. Он заглянул во двор. Там были цветочные клумбы, деревья, дом и лозунг: «Границу охраняет весь народ». Больше Севка ничего не успел увидеть и побежал догонять своих.
От заставы до раскопа было рукой подать, меньше автобусной остановки. Но добирались целых пятнадцать минут. Идти было трудно. Ноги вязли в горячей белёсой пыли, колючие низкорослые кусты цеплялись за кеды. Пески были всюду, насколько хватало глаз. Где-то справа шумела река. Её скрывала гряда оплывших невысоких холмов. Над ними, как пятиэтажные дома над одноэтажными кибитками, поднимались Чингиз-Тепе, Кара-Тепе, Сары-Тепе и несколько безымянных возвышенностей.
Экспедиция работала в Сары-Тепе. Сары-Тепе — «Жёлтый холм» или «Пещерная сопка», как называли его пограничники, раскинул свои пологие склоны в северо-западном углу старого городища. Здесь в древние времена проходил важный караванный путь. Он шёл через Среднюю Азию и Индию и соединял Китай с Римом. Тысячи людей, десятки тысяч верблюдов двигались по этому пути, везли драгоценные шёлковые ткани вождям воинственных кочевников и императорам грозного Рима. Шёлк был основной поклажей, навьюченной на спины верблюдов, потому-то и прозвали караванную дорогу Великим шёлковым путём.
В 1220 году город на Большой реке уничтожили орды Чингисхана. Монголы разрушили дома, затоптали дорогу, вырубили деревья, засыпали водоёмы. Но город не исчез бесследно, не растворился в песках, не дал беспощадному солнцу и злым ветрам уничтожить свои руины. Город хотел, чтоб его прежняя жизнь была внесена в летопись человеческой культуры. Он заявлял о себе сохранившейся крепостью, остатками улиц, домов, черепками битой посуды, вспыхивающими сине-зелёными искрами в сером унылом песке.
Пройдёт время, и археологи изучат все здания старого города. Пока что они поднимают из песков одно из самых древнейших — Сары-Тепинский монастырь.
Всё это рассказал Севке Борис Яковлевич, пока они добирались до Жёлтого холма. А когда пришли, Борис Яковлевич сразу уткнулся в какие-то планы и ему стало не до Севки.
И всем было не до Севки. Лёня и Лида
