выспрашивал: как да отчего? Любознательный был… Вот так же и сидели здесь. Только эта колода не была еще столь замшелой — тогда года два только, как дерево обломилось… Я тогда тоже свернул цигарку, а он взял топор и начал тесать. Я еще заругался: перестань, говорю, дерево портить! А он не слушает, смеется — ничего, мол, не станется с этой громадиной…
— Дедушка, я тоже хочу отметиться… рядом с дядей Вилем, — попросил Ваня.
— Отмечайся, коли охота.
Солдат Иван жадно тянет махорочный дым, следя за стараниями внука: как он, с силой надавливая на острие ножа, вырезает на зарубке свои инициалы.
Глядит, покуривает Солдат Иван — и… видит себя молодым, еще и сорока ему нет. Он сильный и, пожалуй, счастливый. Дом и жизнь собственными руками налажены, три сына растут. За счастливую жизнь своих сыновей отважно воевал и честно трудился Солдат Иван, огни и воды прошел. Лишь бы им хорошо жилось, выучились бы и на широкую дорогу вышли!.. Особые надежды Иван возлагал на старшего сына: такой разумный парень растет, отличник. И по лесу ходить умеет, не знает страха. Такой далеко пойдет…
Пошел — и не вернулся. Война отняла его. Отняла самую главную надежду в жизни Солдата Ивана. Сам он из третьей войны живым вышел, а юный, не познавший жизни и счастья, сложил свою голову. Эх, горе горькое, невозместимое… Конечно, роптать бы грех: два сына еще живут да здравствуют, внук да внучка растут. Но ежели совсем чистосердечно, то к этим сыновьям Солдат Иван не чувствует такого тепла. Вообще-то, и мастеровиты оба — один слесарь, другой тракторист, — но умом неповоротливы, вместо того, чтобы глубоко вникать в смысл жизни, ищут его на донце стакана… Живут абы как, с прохладцей… Даже к лесам и водам — к природе — не тянет их, нету любви.
Одна надежда: что хоть этот парнишка, внук, который почему-то не так похож на своего отца, как на Виля — и лицом, и умом, и нравом, — может, хоть он оправдает надежды. Вот бы радость!.. Но суждено ли ему, Солдату Ивану, дождаться тех лет? Вряд ли. Ушла пора… Сей год он еще осмелился идти к борам Тяна: захотелось показать мальчонке здешние милые сердцу места, научить его той вековечной науке, что передается из рода в род… После-то, поди, уж и заказаны будут для него такие далекие путешествия. Вона, к дурной погоде все старые раны ноют, о себе знать дают. Да и жилы в ногах ослабли. И дыханье спирает от долгой ходьбы — как сейчас…
Думы старика нарушил Сюдай — пес заходился громким лаем, который в тихом лесу катился непрерывным «уав-уав-уав»…
Этот призывный звук бросил кровь в щеки Вани, он прекратил вырезать, обернулся в сторону собачьего лая, потом вопросительно взглянул на деда, который тоже слушал, склонив голову.
— На большого черного глухаря лает, — сказал дед уверенно.
А Ванины глаза уже молили: мол, позволь, дед, я схожу!
— Давай сходи-ка, не то Сюдай осерчает на нас за невнимание. Только патрон бери с крупной дробью…
Ванины ладони взмокли, так сильно сжал он свою «ижевку», и хотя до места, где лаял пес, было не меньше версты, он побежал, сторожко пригнувшись. Лишь мельком поглядывал на землю, чтобы еще издали примечать колоды потолще и быстроногим оленем перепрыгивать через них.
Чуткий лес разрывался от громкого «уав-уав-уав!». Это еще сильней распаляло охотника. Он уже не бежал, а летел, не замечая, как задевает плечом ветки, как, сигая через кокору, едва не застрял ногой в расщелине… Вчера он сшиб некрупную и несмышленую еще птицу. А нынче, может, подстрелит самого матерого во всем лесу глухаря. Вон как зашелся Сюдай, а он не глуп и на пустякового сеголетка не стал бы так яростно лаять… Пес лаял с окраины бора, покрытой мягким мхом, утыканной чахлыми болотными сосенками.
Ваня еще издали приметил глухаря: он сидел на верхушке одинокой мянды, настороженно поводя головой с крючковатым носом и солидной бородкой. Мальчик замер на месте: так велик и красив был этот глухарь. Как он дивно смотрелся на фоне синего, подсвеченного утренним солнцем неба! Как черен! Как важен! И как тяжел — верхушка сосны под ним прогибается. Да он, поди, и есть самый важный «генерал» в глухарином царстве!
Сюдай увидел Ваню и, воспрянув духом, залился еще пуще.
Мальчик огляделся: подойти незамеченным с этой стороны было почти невозможно — сосны чересчур тонки и редки, за их чахлой хвоей не спрячешься. Лишь от болота тянулась лесная полоса погуще. Может, обойти и по ней подобраться поближе к цели? Но для этого придется сделать изрядный крюк, — а как иначе, если все кругом голо? Но станет ли глухарь столько времени ждать? Надоест ему слушать Сюдая — и улетит. А может, такой-то поднаторелый «генерал» и знает уже, что следует обычно за собачьим лаем — выстрел?..
Ваня взвел курок и потихоньку зашагал напрямик, прячась за редкими соснами, хотя болотные сосны — тощие, с голыми стволами и обломленными ветками — не желали давать укрытие юному охотнику. Ваня сжимается в комок, чтобы плечи были поуже, ставит подрагивающие ноги на мягкий мох почти невесомо, как кошка, учуявшая мышь, сдерживает дыхание… «Вон до той сосны доберусь и тогда выстрелю…»
Только успел сказать себе это, как сторонний звук примешался к собачьему лаю: глухарь испуганно встрепенулся. «Увидел, засек…» — боль досады пронзила сердце. Захлопали мощные крылья. Ваня даже не догадался вскинуть ружье, глядит — уже качается пустая верхушка мянды, а сидевший там черный бородатый глухарь летит к болоту.
Сюдай мгновенно устремился следом, а Ваня стоял, оторопев, наблюдая за летящей птицей: не сядет ли где поблизости? Но, покуда глухарь был на виду, не сел: на таких сильных крыльях он улетит куда хочешь, даже к лешему за изгородь… Собаку только умает.
Мальчик сплюнул, обидным словом обругал самого себя. Конечно, кто, как не дурак, мог ломиться к цели вот так, напрямик? Надо было обойти по густо заросшей опушке. Кабы знать наперед… Он чуть не плакал. Эдакую добычу упустить! Может быть, ему уже и вовек такого глухаря не встретить. Да, может, и во всем лесу нет больше другого такого? И что теперь подумает о нем дед? Ведь собака перестала лаять, а выстрела не было.
«И куда это я вечно спешу! — бранил себя безжалостно Ваня. — Сколько раз уж и дедушка предупреждал: умей себя сдерживать… нет, наверное, никогда мне не постичь его науки».
Сюдай не
