Атаманы собрались в Ермаковой землянке. Похлебали сыты, запили травяным настоем — Старец наварил от цинготной болезни.
И увидели в себе большую перемену.
Не было прежнего деления на вольных и воровских, на казаков истинных и московских беглых, на иноземцев плененных. Один народ сидел за столом, на одном языке говорил — на русском. Не грызлись, не подкалывали друг друга. Не кричали, как бывало совсем недавно: мы-де сила! не то что вы. Не стало ни ваших, ни наших, а стали все заедино: и Пан, и Черкас, и Мещеряк, и Яков Михайлов, и Кольцо — московские, иноземные люди и атаман Ермак.
Разные матери рожали их, по-разному каждый на своем языке звал ее, разная у каждого была судьба, а вот теперь сплелось все воедино. Не расплести.
Ну что, братья атаманы! — сказал Ермак. — Как дале жить-то будем? Три четверти нас от прежних осталось.
Повесили чубатые головы атаманы, боясь сказать го самое трудное, что каждый уже для себя решил.
Я так понимаю, — сказал Кольцо. — Хоша и вломили мы Алею с Маметкулом изрядно, может, боле они и не сунутся, а надежда на это невелика.
Верно, верно, — вздохнули атаманы.
Побили их много, может, и рассеяли всех, а все же, что боле они не пойдут, это вряд ли.
Их больше, а нас — раз-два и обчелся... — сказал Черкас.
А будет еще меньше, — как припечатал Мещеряк. - Которые еще от ран умрут, которые в боях головы сложат.
Подмога нужна! — сказал Кольцо. — Вот только где ее взять-то!
Верно, верно... — опять вздохнули атаманы.
Шипел и чадил жирник, плясали по стенам отсветы от очага. Молчали атаманы. И тогда заговорил Ермак. .Заговорил не по-уставному, не по-атамански, а по-отцовски, по-стариковски.
Вот что я скажу, ребятушки. Про то, что каждый из вас думал, и я, грешный человек, тоже... Искали мы страну Беловодье, где горы золотые. Было нам в том искушение: потому страна эта нам далась! Ног она! Чем не рай земной? Жить бы тут по правде да по совести, на покое... Ан не выходит так-то. Не быть тут казачьей вольнице. А быть тут государевой вотчине.
В кабалу, значит! — стукнул кулаком Кольцо.
Ой, атаман, — невесело улыбнулся Ермак. — А ты своей волей жить хотел?
Своей! — сказал-отрезал Кольцо.
А кому ж ты ясак собирал? В чью казну?
— В нашу, в товарищескую, казачью...
— Да нет, — мягко сказал Ермак. — Тогда это и не ясак, а грабеж! Ясак в казну государеву бывает...
— Казаки в царски колодки не полезут! Натерпелись уже... — стоял на своем Кольцо.
— До колодок еще далеко, — сказал Ермак, — а домовина раскрытая уже подле каждого стоит. И не в том беда, что припасу мало, да свинца, да пороху. Между царствиями мы. За спиной — Государь Московский, в лицо — хан Сибирский. У них — державы.
— А у нас — правда! — закричал, чуть не плача, Черкас. — Правда! И мы державу сделаем! По правде! По истине Божеской!
— А тебя Царем наладим! — засмеялся Пан.
— Так уж и Царем! По-казачьи будем жить, чтобы Круг и все равны... А ясак, вот вы гутарите, будем на порох менять. А с ясачными — дружиться...
— Складно поешь, — усмехнулся Мещеряк. — Век бы слушал, да больно молод ты, соловей золотой.
— Я — старый! — сказал Ермак. — Спать-то стал меньше. Все думаю. Судьба наша такая... Кисмет... Все мы между жерновов попадаем. Вот нас крутит-вертит. Мы же ведь не только меж ханством Сибирским и Царем Московским, мы меж христианами и басурманами. Надоть к своим прибиваться.
— Мудро... — словно вслух подумал Мещеряк. — А кто нам свои? Ты про судьбу как сказал? Кисмет.
И засмеялся мелко-весело.
— Нет у нас своих! — сказал Пан. — А под цареву руку идти придется! Никуда не денешься.
— Да что вы про эту руку цареву знаете? — чуть не плача, закричал Кольцо. — Сколь она тяжка бывает?
— Это я-то не знаю? — усмехнулся Ермак.
Кольцо осекся.
— Ну так что, господа атаманы, — сказал Ермак, принимая тон атаманский. — Как решим? Ты, Черкас?
Деваться некуда. И подмоги, кроме как из Руси, не будет. Идти под цареву руку.
Пан?
— Да мы из этой руки и не выходили. За горло держит, везде находит. Идти.
— Мещеряк?
Как служивыми были, так, видать, служивыми м помирать. Идти.
— Кольцо?
— Деваться некуда, а решить не могу... Как на Кругу казаки скажут.
Вот и ладно, — прихлопнул ладонью по столу Ермак. — У самого душа кричит. Как понаедут бояре, воеводы... И то, не больно им сюда охота: был бы тут мед сладкий, давно бы налетели... А вишь ты — нету.
Атаманы замолчали, словно сегодня в братскую могилу положили не только лучших своих, но и волю свою...
— Идите мойтесь, — сказал, просовываясь в дверь землянки, Старец. — Казаки баню вздули, хоть кровь-го ототрите. Сидите тута, как мясники... Ироды! И с завтрева — двухнедельный пост.
— Кабы только двухнедельный! — сверкнул зубами Ермак.
Парились долго, хлестали друг друга и сами себя вениками. Выскакивали в лунную ночь в сугробах валяться.
За лесом выли волки, сбежавшиеся на место сечи.
— Кто в Москву-то поедет? — спросил, сидя на полке, Кольцо.
— Хоть бы и ты, — сказал Ермак.
— Мне нельзя, — серьезно ответил Кольцо. — За-виноватят меня тамо...
— Да ты с такой казной едешь — любые вины простят, — одобрил его Ермак.
— В том моя вина, что и вины-то моей нет! — сказал Кольцо. — У них там в Москве семь пятниц на неделе, не соследишь...
— Да все простят, еще наградят.
— Знаем мы награды царские: два столба с перекладиной.
— Это ты караван, что ли, вспомнил? Да уж про него забыли все.
— Да какой караван... — махнул рукой Кольцо. -Я виноват уж тем, что родился...
И осекся атаман, словно самому себе боялся проговориться.
Хотел Ермак сказать-спросить: «В том твоя вина, что, казаки бают, ты боярский сын Колычев? Боярину Колычеву чуть не племенник?» — да не стал.
Не заведено у казаков было родову выпытывать. Сказал человек — слушай да молчи, а не сказал — не спрашивай. Стало быть, и знать-то тебе не надобно. Меньше будешь знать — слаще станешь спать...
Под цареву руку
В лютую январскую стужу два укутанных в меха казака скрипели торбазами, стоя у пушек в карауле. С вала, окружавшего укрепление, было видно вниз по заснеженной реке и вверх по течению — версты на три в каждую сторону. Поэтому они издалека увидели несколько цепочек собачьих упряжек, зачерневших на слепящем снегу.
