Это их проблема, бормочет он, просыпаясь, его слегка передергивает, он трет себе глаза, точно хочет прогнать сон, поднимается и, поплевав на руки… На руки? Разве не приснился ему на днях сон о руках? У вас довольно красивые руки, сказал ему кто-то, когда он стоял в группе весело болтающих людей. Что правда, то правда. И вот он смотрит на руки этих веселых, хорошо одетых молодых женщин и мужчин и обнаруживает на их мягкой белой коже странные надрезы, кажется, кожа их покрыта струпьями, жутковатая штука, первая стадия проказы? Он рассматривает свои руки, о которых любит говорить, что они если и не красивые, то все же выразительные и гибкие, руки, точно созданные для того, чтобы хватать, он всматривается в них и обнаруживает темноватые струпья, похожие на трещины в коже или на мозоли. Да это же ходы, проделанные червями, он ничего не понимает, прячет источенные червями руки в карманы, потом разберемся, должно быть, тут какая-то ошибка, в конце концов, руки нужны ему для работы. Или он уже начал превращаться в труп? В живой труп, который сам роет себе могилу. На границе с Маньчжурией.
Он просыпается. Соскакивает с поезда сна. Спать — все равно что ехать в поезде. Я уже говорил об этом.
Вчера я сел не за работу, а в восемьдесят пятый автобус, что идет в Клиньянкур. Когда автобус рывком тронулся с места, я задел ногу пожилого человека, извинился и занял место рядом с ним.
— Пустяки, — сказал сосед, старый, тщательно одетый и потому казавшийся лихим господин, — ничего страшного, я как раз возвращаюсь от специалиста по уходу за ногами, удалил себе мозоль и чувствую огромное облегчение, кстати, зашел и в банк, небольшие прогулки, надо ведь двигаться, извините меня за назойливость, в моем возрасте люди становятся излишне болтливыми, недавно мне стукнуло девяносто семь.
— А мне показалось, вам не больше шестидесяти пяти, — удивился я.
— Аушвиц,[17]— выдохнул он, причем произнес это слово с какой-то лукавой миной, точно этим все объяснялось, в том числе и секрет его долголетия. — Надеюсь, я не очень докучаю вам такими подробностями, — тихо добавил он.
— Вовсе нет, о чем вы говорите! — пристыженно воскликнул я.
Он слегка сжал мою руку.
— Я сразу понял: вы парень что надо, — засмеялся он и добавил, что в молодости был танцором, а потом учителем танцев. Он вытащил бумажник и показал фотографию той поры, потрясающая фигура танцора. Должно быть, снято в самом начале века, прикинул я. Кайзер, Гитлер, Аушвиц, Хиросима. Дальше вспоминать не хотелось; все это было при его жизни. Свидетель века. Живой атлас истории. Сидит рядом с тобой и доволен, что избавился от своей мозоли.
Он начал рассказывать о своем сыне, судя по всему, замечательном ученом, у которого десять секретарш. Я взглянул еще и на фото ученого, потом мой новый знакомый вышел, нет, не скажу, что танцующей походкой, но как-то удивительно легко.
Надо уметь быть счастливым. Раньше это чувство било во мне ключом, я был переполнен счастьем, оно заливало меня всего, вплоть до самого источника жизни, так что возбуждалось и напрягалось мое мужское естество.
До самой площади Жюля Жоффрена я ехал на автобусе. Для этой поездки я придумал предлог — купить кофе у моего прежнего торговца колониальными товарами; в новом районе, где я теперь живу, этот сорт мне не попадался. Я доехал почти до Клиньянкура, на бульваре Орнано был рынок, пахло овощами, сплошное благоухание. Как и раньше, я остановился около торговца яйцами, он выставляет в деревянной клетке кур на продажу, иногда среди них попадается утка, реже кролик, сидит на ящике, прядет своими красивыми ушами и что-то вынюхивает. Живую домашнюю птицу и кроликов покупают арабы, они убивают живность дома. Только что один покупатель вытащил из клетки двух кур, взял их за основание крыльев, подождал своей очереди и передал торговцу, тот положил кур на весы, предварительно связав им крылья, то есть засунув одно крыло под другое. Куры не квохтали, вообще не издавали ни звука, лежали как парализованные, должно быть, во власти смертельного страха. Я думаю, сердца у них колотились как бешеные. Я с ужасом наблюдал за ними, раньше я тоже часто так делал, следил за движениями рук, за этим приготовлением к последнему часу, за жестами, несущими смерть. Только в руках людей животные становятся бессловесными ТВАРЯМИ, такими кажутся они наблюдателю в этот момент, только в ту самую секунду, когда человек поднимает на них руку.
Должно быть, я надеялся на что-то, предпринимая вылазку в свое парижское прошлое; во всяком случае, купив кофе, я прямиком, точно дело это уже давно решенное, направился в столовку, убогое заведение, куда я, оказавшись в Париже, при случае заглядывал первое время.
И в самом деле: более чем неприглядная, неопрятная и унылая забегаловка. Грубая бежевая штукатурка напоминала высохшую кожу, кажется, раньше стены были покрыты соломенными циновками, точно не помню, но хозяина за скудно оборудованной стойкой я узнал сразу, стройный парень неопределенного возраста все в том же костюме в узкую полоску, рябое от оспы лицо, блуждающий взгляд. Я сделал заказ и принялся есть; глядя на хозяина и пошлую обстановку, я снова ощутил тогдашнее чувство потерянности, которое заставляло меня искать прибежище в таких вот местах и за такими столами, но оно же, особенно после нескольких рюмок вина, одурманивало меня, пропитывая наркотиком чужбины и переполняя мужеством отчаяния. Помнится, именно в этом заведении играл когда-то аккордеонист, потом к нему присоединилась певица — не знаю, пришла ли она с ним или была одной из посетительниц, да это и не важно, — нахальная такая особа в облегающем платье из красной, чертовски красной материи с большим разрезом на боку. Косые лучи предвечернего солнца ощупью пробрались в заведение и внезапно, точно прожектором, осветили обоих; звуки аккордеона и полный страсти голос женщины, хрипловатый, заводной, будораживший душу, застывшая в чувственном экстазе маска лица — и все это в обычно полупустой забегаловке. Неужто я зашел сюда, чтобы если не взбодрить себя, то хотя бы утешиться, вспомнить о тогдашней своей потерянности, в которой сегодня мне видится нечто героическое? Я ведь давно уже онемел, точно наткнулся на какое-то препятствие. И умолк. Вот бы опять обрести свой прежний голос, обличительный, трубный, сметающий все на своем пути голос, чтобы он вырвал меня из спячки!
Я завязал разговор с соседом по столу, ничем не примечательным папашей, которому не подошел бы даже титул President des maris fideles[18](как в шутку называл себя хозяин другого такого же заведения, толстяк по прозвищу Чугунок). Мы говорили о курении и о попытках избавиться от этой вредной привычки. А началось все с того, что каждый из нас попеременно предлагал другому прикурить. При этом мой собеседник высказывался о касавшемся нас обоих предмете не просто умно, а со знанием дела и так толково, что я был посрамлен и сразу почувствовал к нему искреннюю симпатию.
