Canto. Антироман
Предисловие. Колокола счастья. Ирина Алексеева
…Меченосные ирисы, белоглазый день, волна синевы, омывающая стены, «фотогрустное» лицо отца, трава, прорастающая сквозь камни… Эти образы буквально обрушиваются на нас, как только мы открываем книгу. И мы уже не можем оторваться, хотя эти наплывы ярких впечатлений еще нельзя назвать пониманием.
Писатель ценен для нас тем, как он говорит о мире. Ценен тем особым взглядом на мир, который расширяет наше собственное восприятие. И тогда жизнь становится чуть-чуть прекраснее.
Именно таков роман «Canto» Пауля Низона(р. 1929). Это — одна из первых книг швейцарского писателя, она была опубликована в 1963 году, а за ней последовал целый ряд произведений, которые принесли ему заслуженную славу: повесть «Погружение»(1972), романы «Штольц» (1975) и «Год любви» (1981). Но ни одна из этих книг не превзошла «Canto» по чистоте и свежести восприятия, по какой-то внезапности столкновения с миром, из которой рождается взрывчатая материя текста. Не случайно критика назвала ее культовой книгой конца XX века.
О чем эта книга? О себе и своей жизни, о любви, о дружбе, об умершем отце героя. Одновременно это — попытка понять Рим, город, в котором находится герой. Мы знаем и подоплеку ее создания: основой послужили впечатления автора от годичной стажировки в Риме. Роман построен по законам музыки, и его трехчастная структура действительно, как отмечают критики, напоминает сонатную форму, а сквозные повторы согласных и гласных, повторы слов и целых фраз, более того — отсутствие запятых при многократных повторах: «никогда никогда никогда», «и камень и камень и камень и камень» — создают чисто музыкальное звучание, вступающее в спор со смыслом речи.
Однако дело обстоит еще сложнее. Чтение романа вызывает перед глазами красочные картины, причем за ними стоит определенный изобразительный стиль: крупные мазки, любимая гамма красок — теплая охра, золото и все оттенки красного, с одной стороны, и всепоглощающий синий, переходящий в серебро и белесость — с другой. Стиль живописания автора очень напоминает картины его любимого художника — Ван Гога, о котором Пауль Низон, критик-искусствовед по образованию, в свое время написал диссертацию.
Эти картины, на которых изображены и друзья героя, и его женщины, и его детство, то совершенно статичны (тогда и описывающие их фразы лишены глаголов), то попадают в водоворот движения, и тогда речь спешит, фразы рвутся, становясь бесконечным перечислением или дробясь на короткие кусочки. Получается подвижный видеоряд: но камера то стоит, застыв на одном предмете, то беспрерывно меняет ракурс.
Но самое удивительное в том, что и музыкальность текста, и его живописность — абсолютно непредсказуемы. Потому что непредсказумы слова, из которых все это сказывается. Автор открывает в языке совершенно новую возможность: рождать смысл случайно. Одно сказанное слово тянет за собой другое, казалось бы, из другого смыслового ряда, но вместе они создают нечто новое, стоящее между музыкой, живописью и словесностью. Поэтому манера автора не поддается описанию в рамках традиционной стилистики. Зачем он играет словами? Не ради комического эффекта, а в поисках нового смысла. Какие слова он любит: книжные, разговорные? Есть ли у него метафоры? Любит — любые средства, создающие острый контраст, иногда на грани абсурда. Таков его способ познания мира, его путь к себе.
В книге не стоит искать сюжетных линий и их завершений. Разрозненные на первый взгляд впечатления, персонажи, события сплетаются, объединяются и, как в венке сонетов, образуют под конец сложенные из знакомых строк новые картины, гармоничные по словесной ткани и гармонические по музыкальной логике. И в книге есть финал, к которому подводят все мотивы. И, дочитав книгу до конца, ты, кажется, близок к пониманию того, что говорит тебе автор. Это понимание брезжит в той вспышке чувств, которые он разбудил: Мир прекрасен и многолик, он содержит в себе много жизни и много смерти. Проникнуть в него — значит проникнуться им. Для этого у нас есть органы чувств, и только включив их все, мы достигнем объемного видения мира, именно оно, а не путь исследования и анализа, приведет нас к озарению. И помогут нам в этом слова, прихотливо выстроенные художником в причудливую поэму, которую Пауль Низон называет «Canto», что по-итальянски значит «пение, песнь». Только так можно войти в Рим — то есть в Мир: это случайное созвучие, которое возникает лишь в русском переводе, — очень в духе автора.
Автор говорит нам: мир нельзя познать, его можно только… спеть. И тогда белые, розовые, лиловые цветы в утреннем саду зазвучат для нас колоколами счастья.
Ирина Алексеева
Часть первая
Моему другу Армину Кессеру
Отец, ничего примечательного
Мне тесно, я больше не выдержу. Это ощущение, будто я чему-то всецело отдаюсь, чему-то, что было, вот оно, вот здесь — и уже отзвенело. Жаркий наплыв, непостижимый, и неясно, что с ним делать. Огненные пламенеющие круги, и то, что после них остается, армады ощущений и отряды мыслей, шпионы и разведчики, которые ничего не проясняют, однако исчезают с завидной неизменностью. И все-таки этот мир Рима есть, я погружен в него, как в кипяток, но мне не войти в него, и подспудное чувство зреет во мне: разве я — Атлант? Нет. Что ж, вечные каникулы? Нет. Держать наготове голову и сердце для того, что живет вокруг меня своей могучей жизнью, что в миллионы раз долговечнее меня, но не входить? Нет. С головой уйти в дела, занять все свое время, чтобы ничего не предпринимать. И все силы — на то, чтобы выдержать, на эту позу притаившегося в засаде, позу, которая все больше сбивает с толку. Когда я вступлю туда? Я хочу в мир.
Эй ты, послушай, я к тебе обращаюсь, лицо на фотографии, висящей на стене, портрет чужестранный и фотогрустный из того прошлого, что уже звучит, послушай, скажи что-нибудь, эй, отец, мы вместе пожинаем лавры, я твой отросток боковой и в этом времени, и здесь: ответь мне, а с тобой все было так же?
Я в омнибусе, он зеленый, водитель в черном, сидит на высоком сиденье, нога на педали тормоза, мчимся, тормозим, замираем; а люди гордо, гибко, элегантно и свободно снуют внутри салона, и в толчее все движется так складно, когда каленые, прожженные, кричаще-красные фасады, соборы, площади и торжища в сиянии солнца вспыхивают в окнах и отступают, пламенно рыжея, прислушайся, не пропусти, и вдруг — вот я сижу, меня потряхивает, развлечений масса, я ими занят, успокоен, умиротворен, ведь то и дело всплывают площади, кирпично-красные, багровые, фасады, магазины, плоский день, шершавясь грубым камнем и сияя пестрой лентой, и тут — испуг невольный, ибо внезапно именно вот тут восстала из небытия и шествует вперед, прямая, гордая, на двух ногах, в одежде, совсем ручная, среди людей, открыто, прямо здесь, в омнибусе зеленом, зеленом, который то рванется, то замрет, то мчится, то замрет опять, и в красоте своей он безучастие и скуку по улицам несет…: плывет свободно — женщина. Нагая женщина, лежит волнистая, качаясь, на волне своих волос, и мягкая, как волны волос, нагая, женщина идет, стремится все вперед, в перчатках белых руки, она за поручни берется, «permesso»[1], и люди расступаются; она идет, садится, вот она; глядит перед собой и мимо, свободно, немо: возникшая внезапно ниоткуда, одетая красиво, прямая, собранная — здесь!
