кончиком подбородка спрятался в куртку. Капюшон полностью скрыл мою голову ото всего мира. Ощущаю только собственное дыхание. Неприятный душок голода и хрипящие стоны с глубин лёгких. Кажется, начинаю заболевать. Скорее всего завтра утром проснусь с болью в горле и заложенным носом. Ненавижу болеть, особенно потому, что мама превращает это в акт самопожертвования, объявляя настоящую войну против даже самой слабой простуды.
Наш автобус приехал в тот момент, когда я уже готов был взвыть от холода в заледеневших пальцах ног. Мы с мамой уселись в хвосте, и я опять прижал её к окну. Она всё так же молча ехала, что-то высматривая вокруг. Город тот же, но с другой стороны и погружённый в неприятный полумрак. Тут чем темнее, тем скучнее становится. Редкие фонари. Понурые лица сменяются на отвратительные пьяные морды, которые всё никак не улягутся спать по своим домам.
Мама убежала от меня и тогда, когда мы вышли из автобуса. Даже тот факт, что я выходил первым, не помешал ей чуть ли не трусцой добраться до подъезда. Она открыла дверь и влетела внутрь, и если бы я не ускорился, то снова пришлось бы звонить в домофон и ждать, пока мама поднимется. Не хочу играть в её забавы. Пусть делает что хочет, у меня нет сил быть тем ребёнком, которому во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы мама всегда улыбалась и была довольна. Повторю это перед сном ещё три раза, чтобы искренне поверить самому же себе.
— Ты был груб с отцом. — Мама ещё не разделась, а уже начала меня за что-то отчитывать, пока я пытался справиться с неудобной обувью. — Так долго не виделись, и ты себя ведёшь подобным образом.
— Подобным, это каким?
— Вот ты такой всегда был! Злой, скучный! И с тобой поговорить не о чём, твой родной отец так хотел тебя увидеть, всё время твердил, что ждёт тебя. И вот ты приехал, весь такой… надменный, и делаешь вид, что лучше нас всех.
— О чём ты вообще?
Мама протопала по коридору, специально для громкости делая упор на пятки, и закрылась в ванной, видимо, чтобы у меня вообще не осталось шансов что-то сказать. Ни умного, ни глупого. Вода зашумела, разбиваясь большим напором об старую потрескавшуюся раковину. Мама не мыла руки, просто стояла, наверное, глядя в зеркало. В этом мы похожи — я так тоже делаю, когда хочу побыть один, но рядом есть кто-то ещё. Звук воды помогает отвлечься от других и откинуть лишний мусор из головы. Там мама общается с собой, думая, что я как-то потом смогу проникнуть в контекст её обвинений. Подумал, что неплохо бы подготовиться к продолжению, а потом решил — да и хуй с ним. Скоро уеду обратно и больше точно никогда сюда не вернусь. Здесь не ощущаю себя сыном, даже не чувствую себя гостем — я тут словно чужой, случайный прохожий, которому позволили переночевать ночь другую. И от этого кажется, что собственная бесполезность вырастает до гигантских масштабов. Лишний, всегда лишний, как фон для тех, кто по-настоящему знает, что такое жизнь.
Мама молча вышла из ванной, и я заметил, как её руки трясутся. Сухие, всё ещё не отошедшие от мороза снаружи. Я проследовал за ней на кухню. Она поставила чайник и, стоя спиной ко мне, принялась доставать на тарелку печенье, конфеты, какие-то булки, которые до этого держала в шкафчике отдельно от остального хлеба.
— Какой чай будешь? — следующая стадия. Мама делает вид, что всё нормально. И даже если спрошу, она именно так и ответит. — Есть зелёный, есть карамельный, дольки лимона положу. Ещё с малиной, но он сладкий, мне не нравится.
— С малиной.
— Ладно.
Я сидел, прижавшись спиной к стене, повёрнутый лицом к спине матери. Она копошилась на кухне как таракан, не понимающий, за что и схватиться, хотя знает это помещение как свои шесть лапок. В горле сухо, и больно сглатывать слюну. Я жду свой малиновый чай и печенье. Голод отступил, отдав первое место вернувшейся боли на подбородке. Хорошо так защемил.
— Завтра не поедем. У него важное обследование. Послезавтра скажут, когда примерно… — у мамы повисли руки, она чуть не уронила блюдце, которое из последних сил сжимала. Я рванул, чтоб если что поймать посуду налету, но мама вернулась в прежнее состояние. — Если хочешь, можем сходить в кино. Не помню, что там идёт сейчас. Посмотришь афишу?
— Да, хорошо.
Мы пили чай, и мой явно непохож был на малиновый. И долька лимона там плавает, хотя ещё в детстве каждое утро говорил маме, что от него изжога. Опять промолчал, и без того словно сижу на электрическом стуле со случайным срабатыванием. Ток не убьёт, щекотать тоже не станет, он ударит и отступит, словно боясь, что дам сдачи. Слишком горячо в кружке, и страшусь встретиться взглядом с мамой, которая швыркает кипятком и кладёт в рот одну дольку печенья за другой.
— Что будешь на ужин? — мама спросила резко, и я невольно вздрогнул. Понятия не имею, что хочу.
— Не знаю, на твоё усмотрение.
— Ну вот хоть тут бы решил что-нибудь, для тебя же хочу постараться. — Мамин подобный тон даже взрослого меня вдавил в вакуум, и я чуть ли грудью не прижался к животу, согнувшись в стыде.
— Я не голоден.
— Понятно. Опять ждёшь, что за тебя всё решат? Может, пора повзрослеть и что-то сделать самому? Возьмёшь хоть немного ответственности, как поступают умные люди? Так нет же, всё какой-то неприкаянный, тихий, бессловесный.
— Так мне слова и негде вставить!
— Что?
Мама опустила кружку на стол, всё ещё сжимая её ручку в побелевших пальцах. Я на секунду подумал, что сейчас получу горячим чаем в лицо, но потом сам же усмехнулся этой возможности. Неужели настолько боюсь собственную мать?
— Может, просто прекратим? Я всего лишь не знаю, что хочу есть. Я не голоден.
— Да дело даже не в этом! — мама приподняла кружку и опустила со стуком обратно. Она отлично знает, что это заставит меня вздрогнуть ещё раз, и я с открытым от страха ртом уставлюсь на неё, как было не раз. Мама помнит наизусть как
