втайне желая совсем уйти. Попросить бы маму, как раньше в детстве, забрать меня домой и больше никогда сюда не возвращаться. Папа отвёл взгляд, словно прочитав мои мысли.
— Как ты? — мама спрашивала словно между делом, будто совершенно не в курсе, к чему всё идёт. Папа усмехнулся, имея на то полное право. И без вопросов понятно, как он себя чувствует. — Что говорят врачи?
— Всё по-прежнему. — От старческого настроя отцовского голоса мне совсем противно. Он ведь не имел права так быстро стареть, и я ещё далеко не всему научился. Где советы, которых мне так не доставало в детстве? Вот они, все здесь, скоро пропадут вместе с сердцебиением этого мужчины. — С утра давали овсяную кашу. Даже был лёгкий аппетит. Вкусно. А вы как?
Папа тоже, видимо, теперь умеет говорить только о еде. Его я ещё могу понять, кроме этого у него и нет больше ничего, но вот тогда что с мамой? Рацион питания папы для неё был важнее всего на свете. И вот теперь моё омерзение сменилось какой-то ревностью. Вообще не могу понять, почему ощущаю нечто подобное. Словно упускаю что-то из виду, некую крайне важную деталь, без которой никак не может сложиться общая картина. Чувствую себя совершенно глупым, от чего только лишний раз злюсь, стреляя глазами в сторону родителей, забывших, что я вообще здесь нахожусь.
— Мы вчера отлично посидели перед телевизором, — снова начала мама, будто специально не упоминая моё имя. Не забыть бы и мне самому, как оно звучит. — Смеялись, общались, тебя только не хватало.
Мама положила папе на руку свою ладонь. Тот заметил кольцо и чуть улыбнулся, обнажив рот, почти лишившийся зубов. Потрескавшиеся бледные губы растянулись в жутковатой ухмылке, и я искренне надеюсь, что отвращение не отразилось на моём лице.
Я сделал ещё полшага назад и теперь вижу всё — мои мама и папа сидят совсем рядом, такие миниатюрные, такие старые. Говорят ни о чём, ни о чём не думают, ничего не желают. Всё достигнуто, что хотело быть таковым. И вот он финиш, простой, но какой есть, и я не могу поверить, что они счастливы. Ложь, которую ощущал с самого детства, снова прыгнула наружу, кроме неё не получается ничего разглядеть. Лучше бы врали в лицо, вслух, но не разыгрывали бы подобные спектакли. Не удивлюсь, если отец вскочит на кровати, сделает сальто и громко скажет, опять же улыбаясь беззубо, что это всё розыгрыш. И вообще пошёл я нахуй с таким отношением к родителям. Неблагодарная, завистливая свинья.
Сжал телефон в кармане, резко ощутив желание во что бы то ни стало написать психологу, чтоб в яркости описать свои ощущения. Хочу непременно знать, откуда во мне столько ненависти, в том числе и по отношению к себе. Внутри лопается всё, что любил, и те, кто были мне дороги, превратились в объекты неприязни. Стыдно, да вот только обсудить на самом деле не с кем, и самые важные для меня, по сути, люди сидят и наслаждаются обществом друг друга. Так ли я им нужен?
— Как ты? — папа чуть поднял голову, всё ещё держа мамину руку в своей. Он обратился ко мне, из меня чуть не хлынули слёзы. Всё, что крутилось до этого внутри, в одну секунду обратилось в любовь, в жалость к отцу, который скоро умрёт, и я ничего с этим поделать не смогу. Так и получается, что двух его слов хватило, чтоб меня поставить на колени.
— Неплохо. Недавно повышение получил.
— Молодец. — Как же чертовски мне этого не хватало. И так всю жизнь. — Горжусь тобой.
Я отвернулся, пришлось. Сделал вид, что к горлу подступил кашель. На самом деле глаза мои намокли, и я зубами закусил палец. Готов снова поверить в Бога, чтоб тот выполнил мою единственную просьбу — пусть это будут последние слова моего отца, как бы подобное ни звучало. Лишь бы память о нём выглядела так — он смотрит в глаза и говорит о гордости к своему сыну, мне. И большего не пожелаю, только это.
Бесконечно наскребать силы внутри себя просто невозможно. Скрывать слабость, которую постыдно даже в одиночку проявлять, уже устал безмерно. Я с мокрым лицом повернулся к родителям и встал впритык к койке умирающего отца. Перебарывая отвращение к себе, к своему всхлипывающему телу, я обнял исхудавшего папу на белых простынях, таких же, как и кожа на них лежащего человека. Мама тихо всхлипнула и что-то прошептала, спрятав половину лица в носовом платке. Разговор с отцом превратился в историю, которую больше никогда не вспомню. К сожалению, всё равно это останется пустой болтовнёй без смысла, имеющей вес только в том, что сейчас стою здесь и проявляю хоть какие-то чувства, которые, как мне казалось, вообще отсутствуют в моём мироощущении.
Мы вышли из палаты, когда медсестра попросила удалиться, так как отцу пора проводить осмотр и какие-то там процедуры. Мама с уже высохшим лицом обогнала меня и тут же оказалась в коридоре. Я, как магнит, приставший к помещению, еле заставил себя переступить порог. Спина мамы мелькнула среди чужих людей, тонкая нить её парфюма повела следом, и я прошёл коридор, спустился по лестницам. Мама стояла у гардероба и недовольно притоптывала одной ногой, будто специально наигрывая задержавшееся ожидание. Гардеробщик получил бирку из моих рук и быстро отдал наши куртки. Я помог маме одеться, и она опять первой выбежала из больницы. Пришлось догонять её, на ходу одеваясь. Защемил подбородок замком, теперь там маленькая, но жгучая ранка. Я стёр каплю крови с лица и вышел на мороз.
Почему-то мама всеми силами пыталась заставить меня торопиться. Автобуса ещё и в помине не видно, но она осматривалась по сторонам, словно ожидая гоночный болид, а не общественный транспорт. Я медленным шагом добрёл до остановки и встал рядом с мамой. Сейчас бы закурить, да вот только до сих пор хочется выглядеть иначе в глазах родителей.
— Ты чего так долго? — мама была чем-то раздражена, и я уже осознаю, что она играет в свою старую «угадайку». Её любимое занятие. Заставляет понять, чем она рассержена, на кого обижена и почему это всегда я. — Опоздаем.
— Куда опоздаем?
— Домой.
Не стал ничего расспрашивать. Засунул руки в карманы и слегка ноющим
