«А ты, мужик, вымахал! — скажет дядя Ига. — Вали сюда! Что я тебе покажу…»
Но встретила их Катя, рослая девушка, лицом похожая на дядю Игу. И дальше все получалось не так, как придумал мальчик. Но стоило ли его винить за это? Ведь он не знал начала сказки…
Катя легко сбежала с бетонного крыльца, подхватила Витальку. Подошли Вера и Василий. Катя крутанулась вокруг них, успела поцеловать обоих и походя бросила:
— У нас итальянцы…
— Ой! — вырвалось у Веры.
— Что заойкала? Не люди они, что ли?
— Они простые, — успокоила Катя. — Хотя и миллионеры.
— Миллионеры! — нечаянно вырвалось у Василия.
А Катя уже склонилась к Витальке, заговорщически сказала:
— Когда войдешь, скажи: «Бона джиорна!» Добрый день, по-нашему. Вот увидишь, они лягут от радости. Скажешь?
Они вошли. На кухне что-то дымилось на плите. Груды длинных и тонких, как шпагат, макарон белели в кастрюлях. Пахло поджаренным мясом, соусами. Две незнакомые женщины переругивались у плиты.
— Специально папа пригласил, — объяснила Катя.
Мама поздоровалась, оглядела столы, плиту, и Виталька заметил, как лицо ее погрустнело. Эллипсообразный стол был уже сервирован. Лицо матери сморщилось будто от боли, и Виталька вдруг испугался за нее: что случилось с ней, почему она так растерялась? Потом Катя куда-то повела его, что-то стала говорить, но он не слушал ее — у него неожиданно началась сказка: мама мечтала поработать на кухне у плиты, накрыть стол, ждала, что дядя Ига, как в прошлый раз, будет ее хвалить, а она зальется румянцем от его похвалы. Но кто, кто отобрал у нее радость? Те две ворчуньи на кухне? Не с неба же они свалились… И не хотели же они, чтобы мама была тут лишней?
Катя за руку притащила Витальку на веранду. Большие окна выходили на опушку дубравы. Виднелся вал зарослей желтых плакучих ив, а за ними — круглый пруд, тот самый, о котором мечтал Виталька, как о хорошем конце сказки. Пойдут ли они с Катей удить толстолобиков?.. На веранде были плетеные столы, стулья и кресла. За одним из столов сидел дядя Ига, седой и крупный, с черными бровями на красном лице, и двое мужчин, смуглых, худых и маленьких, как подростки. Они наливали из сифона шипучую воду, и она, когда садилась пена, делалась розовой.
Катя толкнула Витальку и напомнила: «Поздоровайся». Мальчик вдруг растерялся, забыл, что надо сказать. Но тут увидел входящую из сада тетю Зину, он давно ее ждал, еще в самом начале сказки. И вот она появилась: в голубом платье с открытой шеей, в ушах что-то остро-колюче поблескивало, на груди тоже поблескивало, только тепло и желто, а на пальцы, почти на каждом, было что-то надето и сверкало, и пальцы не могли сложиться вместе и были растопырены. И тут он вспомнил те слова: они, кажется, очень шли к тете Зине.
— Бона джиорна! — сказал мальчик все же, не очень уверенный в том, что это были те слова. Но увидев, как мужчины взглянули на него, не успев выпить шипучку, как заулыбались, он понял, что сказал то, что полагалось, и снова повторил, теперь уже уверенно:
— Бона джиорна!
Итальянцы с невероятным проворством вскочили и закричали почти как по-русски: «Браво! Браво!» И дядя Ига подошел и ладонью скользнул по белым волосикам мальчика, а тетя Зина, как бывало раньше, схватила его, больно давя под мышками тяжелым металлом на пальцах, и сказала:
— Здравствуй, мой сынуля! — У нее не было детей, Катя ей падчерица, и она не понарошку, а как бы взаправду принимала Витальку за сына: родная же кровь, братова.
И сказка продолжалась с середины. А потом так все завертелось, закрутилось, что Виталька не успевал и подумать о ее конце. Было увлекательно наблюдать, как итальянцы уплетали макароны, называя их спагетти, наматывали их на вилку с таким проворством и легкостью, будто нитки на клубок, и отправляли в рот. У мальчика макароны выпрыгивали из тарелки, они были похожи на упругую проволоку, и он брал их за один конец в рот и с хлюпаньем всасывал. Мама совсем не ела спагетти, наверное, тоже не умела с ними управляться. Правда, и дома она не жаловала их, боялась растолстеть. За столом ей было скучно. Ведь дядя Ига не хвалил ее сегодня. А за что? Но отец Витальки чувствовал себя отлично. Он управлялся с макаронами не хуже итальянцев и дяди Иги, и от этого ему было весело. Но мальчик вдруг заметил за его веселостью смущение, какую-то неловкость. Он не сразу понял, в чем дело: не такой уж отец робкий. Но почему он так нетерпеливо крутит в пальцах рюмку на высокой ножке, похожую на тюльпан? Такие тюльпаны — светло-желтые, светло-оранжевые, светло-голубые — на прозрачных ножках-стеблях стояли перед всеми и даже перед Виталькой.
Отец переживал, наверно, из-за того, что не мог сказать тост, а он был мастак на тосты. Гости почему-то тостов не произносили, говорили между собой и дядей Игой, и каждый в свое время брал рюмку и отпивал немножко вина. А отец не знал, что делать со своей рюмкой, и маялся.
Тетя Зина в своем красивом платье сидела за столом будто одна, никого не касаясь, и никто ее не касался. Ей это, видно, нравилось. Она вполуха слушала разговор о Венеции, но старалась показать, что ее волнует нечто большее, чем гондольеры Гранд-Канала, о которых рассказывает муж, больше, чем похожая на большую расписную шкатулку церковь Санта Мария деи Мираколи или мрачный Дворец Дожей, или пахнущее рыбой Лидо. Но вот Мурано. Оно звенит для нее тонким стеклом, переливается гранями под гремящим солнцем Адриатики. Они однажды купили там это удивительное венецианское стекло, оно было украшением сервантов и дома, и здесь, на даче. И вот эти чудные фужеры-тюльпаны, ну где еще можно увидеть такие? Где, кроме их стола?
Витальке было приятно смотреть в красивое лицо тети Зины, такой нарядной, отстраненной от обычной хозяйской суеты вокруг стола. Неожиданно лицо ее резко изменилось. Вначале от растерянности расширились ее серые глаза, и на щеке, обращенной к Витальке, затлело маленькое красивое пятнышко. Но растерянность быстро ушла из глаз, в них вспыхнул испуг, и щека от напряжения дернулась, красное пятнышко смыло бледностью, кожа побелела, как помертвелая. И вот глаза налились колючей злостью, и на щеке пробилась желтизна. Виталька замер, взглянул в ту сторону, куда были обращены налитые злостью глаза на искаженном страданием лице тетки. На тарелке перед отцом ненужно стояла, точно прозрачная спица, длинная ножка от фужера, а светло-голубая чашечка тюльпана, как отделенная от
