посторонний звук. Человеческий голос…
— Кто-то поет, Афанасий?
— Вас не обманывает слух, господин Лейтенант. Это поет Командир, он сошел с ума! Вам нужно пробраться вовнутрь, крепко держась за леера. Давайте я вас привяжу и буду осторожно вытравливать кончик. Когда вы спуститесь вниз, отвяжите кончик — по нему вы и вернетесь обратно, только дерните хорошенько. Не забудьте принести мне сухарей и рыбы.
— Смешно я выгляжу, Лейтенант? Пою, привязанный к креслу. Но не беспокойтесь, я в своем уме. Вы обратили внимание, к нам пристал альбатрос? Крупная дрожь, которая прокатывается по судну, передалась ему от меня. Это оттого, что мы несемся вперед. Это дрожь нетерпения, она суть нашей жизни… Вам не по душе громкие слова, Лейтенант, я вижу. Извините, я почти вынужден кричать, разве можно спокойно говорить в таком адском шуме? Попробуйте как-нибудь разместиться в кресле. Вот трубки, закуривайте. На вашем лице нет и следа паники, это хорошо; настоящий моряк не должен считать мгновения, оставшиеся до гибели корабля, а мы еще не только не гибнем, но даже пробуем петь. Нельзя поддаваться также страху, когда существует опасность, существует реальная угроза жизни экипажа, вы понимаете, как важно подавать ему достойный пример, а вы настоящий моряк. Поддерживайте у команды уверенность в благоприятном исходе. Велики ли повреждения?
Меня обрадовало то, что мой Командир не забывал о тех, кто сейчас мучился в кубрике, пытаясь во тьме освободиться от опутавших их веревок и ремней, о тех, кто были самыми слабыми сейчас и не находили в себе сил даже на то, чтобы хоть что-нибудь съесть и поддержать свои силы.
— Я расскажу вам о том, как я представляю себе Новую Землю, Лейтенант. Она очень близко, она за следующим горизонтом. Над ней встают туманные облака испарений, оттуда уже веет теплый ветерок, отдающий запахом пряностей, трав и красивых невиданной красотой цветов. То Земля, где, подобно тем цветам, могла расцвести душа, где имел крылья разум, чтобы воспарить к неведомым ранее высотам и приобрести Новое Знание, могущее сделать человека счастливым во все времена.
То, что эта Земля виднелась уже за следующим горизонтом, говорили и стаи птиц, вьющихся около корабля, и бревна, вынесенные мощной струей пресной воды в море. Чиф также слышал и глухой ропот в кубрике, грозящий обернуться воплем раненого животного, и тогда курс судна может быть изменен. Чиф пытался найти ответ на это подспудно зреющее чувство тревоги, поселившееся в нем, но ответа пока не было, время для него еще не пришло.
— Знаете, Лейтенант, я расскажу вам о другой птице, не альбатросе, та птица, если подумать, глупа и прихотлива, не чета этой. Но память о приключении, пережитом в детстве, двигала мной и при поступлении в Морскую школу и движет сейчас. А незабываемости того впечатления обязан я ей. Однажды с дядькой мы пошли погулять на луг, расположенный в имении моего отца. Дядька разрешил мне побегать одному, наказав, как всегда, не слишком пачкаться, чем я сразу и воспользовался. За необычайными приключениями в этом возрасте, однако, далеко ходить не нужно. Утомленный беготней по орешнику и высоким травам, я упал и уснул, не слыша ни тревожных криков своего дядьки, ни его оханья. Когда дядька запаниковал, я проснулся, но нарочно, чтобы позлить его, полежал некоторое время молча. И тут увидел чудо. Я знал, что нужно перекреститься, сплюнуть три раза через плечо, протереть глаза и ущипнуть себя, чтобы наваждение или сон исчезли без следа. Но чудо не исчезало, да и мне уже не хотелось, чтобы оно исчезло. Тогда я не знал, что чудо только тогда чудо, если неизвестна реальная, сугубая его простота, объясняющая острому уму весь механизм впечатления. Я был заворожен этим чудом, боялся сморгнуть, чтобы оно не исчезло в те краткие мгновения, когда веко опускается и поднимается вновь. Но нет, оно продолжалось, чудо. Передо мной, поводя маленькой головкой с едва заметной короной на ней, шла, важно, будто принцесса в хрустальных башмачках, переступая ногами, незнакомая прекрасная птица. Главным в ней был хвост. Веером распахнувшийся сзади, он просвечивал на солнце, играл переливами цвета, будто тончайшая раскрашенная бумага. При самом незначительном движении цвета меняли плотность и прозрачность, будто был это не хвост, а струйка воды на солнце. Чудесный волшебный веер горел в зелени травы, завораживая. Казалось, до этого веера нельзя дотронуться и кончиком пальцев без того, чтобы не потушить радужного сияния и не превратить его в сотни раз виденный петушиный хвостик. Птица, словно оценив мое любопытство, еще шире разметала хвост и стала неторопливо удаляться, иногда поворачивая голову, чтобы проверить, не умер ли я еще от восхищения и восторга. Она еще долго мелькала цветным пятнышком в траве, пока не исчезла совсем. Тогда только я решился перевести дух: все вокруг меня напиталось ощущением сказки. Будто тайком накурившись табаку и испытывая головокружение, я захотел побежать за нею, чтобы увидеть снова. Но никогда больше я ее уже не видел. Дядька схватил меня за плечо и обрушился с упреками, но я едва ли его слышал, увлеченный своими мыслями и переживаниями. Дядька еще немного поругал меня за испачканную зеленью сорочку и рассказал, что птицу эту привез из-за морей их сосед-моряк. Может, за нею плохо смотрели и она спокойно вышла за ворота? После о ней никто ничего не смог мне рассказать: наверное, попалась в когти лисы или собак, может, подобрали богомольные люди, или она сама умерла, не вынеся климата, так отличающегося от климата ее родных мест. Остается удивляться, как вообще она смогла вынести такое длинное и беспокойное путешествие. С тех лет мне пришлось узнать многое, я понял темные силы, которые нами управляют, но ничто уже не смогло сбить меня с моей стези: я стал капитаном и открываю Новые Земли. Посмотрите, Лейтенант, альбатрос летит уже не рядом, а над нами. Он будто стоит над сломанной мачтой, опираясь на невидимые плоскости бури. Смотрите, смотрите, Лейтенант!
Приподнявшись, насколько позволяли ремни, которыми он был привязан к креслу, Командир толчком открыл створки окна-иллюминатора. Чифа оглушила и отбросила назад буря, ворвавшаяся в это небольшое отверстие. Свечи в шандале погасли, но в свете палубного фонаря Чифу было видно, как взмыли и упали со стола Командира рулоны карт, а та карта, которая лежала расстеленной перед ним, придавленная тяжелой подставкой для трубки, повисла горизонтально, хлестнув Чифа по лицу, словно вымпел. Она трепыхалась в тесноте каюты, нанесенные на ней материки, моря и глубины, где во многих местах вместо непрерывной береговой линии была
