Третий. Текущая вода
ТЕКУЩАЯ ВОДА
Посвящается матери,
Агеевой Клавдии Григорьевне
1
Скелет сивуча лежал на самой верхушке сопки, на каменной ее лысине. Почему его не растащили лисы и росомахи, как обычно? Но череп лежал рядом на боку: все-таки лисы и росомахи тут были. Обгладывали мясо всю зиму: наевшись, опять уходили в овраг и наблюдали друг за другом, чтобы не нарушался порядок очереди.
Ясно было, что сивуч обессилел на верхушке, остановился отдохнуть и остался здесь навсегда. Но все равно он не дошел бы до цели: дальше, на пути к морю, стоял высокий барьер хребта, и уж его-то сивуч не одолел бы.
Из закрытого льдом пролива к свободной воде сивучей ведет инстинкт. Я сам не раз видел, как они ползли по снежной тундре, оставляя кровавые следы от изрезанных настом ласт. Они ползли группами и в одиночку, и многие добирались. Этот нет. Инстинкт не обманул его — он шел правильно, к морю; но нужно было брать южнее, там узкий тундровый перешеек шириной в какой-нибудь километр отделял его от спасения. А здесь были сопки, подъемы, спуски, и дальше шел зубчатый нож Карагинского хребта. Наверное, инстинкт толкнул бы его и на штурм этого препятствия, но шансов у него было очень мало. Он погиб в пути, но назад не вернулся…
Кости скелета были хорошо отполированы метелями, северным ветром, дождями и зубами зверья. Я тщательно выбрал точку съемки и сделал несколько снимков своим «Зенитом». Потом сел и начал рисовать. Мне удалось передать ощущение тупика, безысходности. Пришлось зачернить небо и выдержать рисунок в мрачной тональности. Нет, определенно что-то есть…
Я рисовал авторучкой с черными чернилами и японским фломастером. У меня уже лежало в папке шесть рисунков, сделанных сегодня, и все шесть мне понравились, и я ничего не собирался в них переделывать. До вечера я успел полазить по сопкам, побродил по Березовой, подняв голенища болотных сапог, и даже выбрался на береговой обрыв южнее речки. Я сидел наверху под кустами и рисовал уходящий вдаль берег, темную полосу косы, которая ограничивала в проливе тихую солнечную бухту, где в любые шторма было намного тише, чем в остальных местах. Туда, в эту бухту, часто заходили отстаиваться проходящие суда, и называлась она Бухтой Ложных Вестей. Я рисовал кривые деревца, чудом удерживающиеся на крутом склоне обрыва, парящих чаек и белые жилы нерастаявшего снега на боках оврагов. Потом спустился на отливную полосу, скользя в сапогах по влажной глине, и разделся внизу, у гладкого камня, наполовину замытого песком. Здесь было мелко, и вода за день успела прогреться. По крайней мере мне было не очень холодно, когда я купался. Здесь редко удавалось искупаться: даже в течение жаркого дня не всегда вода могла прогреться — мешал прилив или отлив. Я пробовал заплывать подальше, к камням, на которых величаво стояли чайки, но тело начинал сковывать холод, и оно повиновалось все хуже и хуже.
Я плыл назад, опустив лицо в воду, и видел желтое дно, и темные камни, и длинные лоскуты побуревших по краям листьев морской капусты. Моя зыбкая тень на песчаном дне извивалась и сокращалась. Потом я увидел маленького мохнатого краба, который стоял на песке, воинственно подняв клешни. Вода, которую колебал отлив, перемещалась пластами и перемещала водоросли и маленького воинственного краба. Он неплохо выглядел — агрессивный, мохнатый, — а вода играла им и швыряла во все стороны.
Я поднял голову и обернулся назад. Вода золотилась на солнце, за ее сверкающей полосой вставали далекие камчатские горы.
Слишком холодная вода…
Кто-то говорил, что лучший загар получается при вечернем солнце. Он ровный, красивый и устойчивый.
Я лег на песок, уже остывающий, и спрятал голову в согнутых руках. Нет, все-таки и для красивого, устойчивого загара слишком холодно. Не нужно было купаться.
…А сейчас я лежал у костра и читал книгу. Костер горел в березняке на невысоком плато, которое начиналось метрах в сорока от реки и выше по течению переходило в склон сопки.
На полянке в березняке был разбит мой бивак: палатка, столовая и костер. Палатка не была палаткой в полном смысле слова — кусок брезентового полотнища, натянутого на крепкие колышки, — имело все это вид маленького домика с почти плоской крышей. А готовил я на костре. Около костра стоял пенек и лежало поваленное бревно — «стол» и «стул».
Я брал с собою продукты, фотоаппарат, малокалиберную винтовку, книги и транзисторный приемник, который стоял на пеньке и был настроен на ту волну, по которой сейчас шла джазовая программа из Вашингтона.
Было время «серых» ночей. На бледном июньском небе сияли скромные, непритязательные звезды. Стволы деревьев темнели на бледно-розовом фоне северо-запада. Хребет выделялся темной, с голубизной плоскостью, которая была отделена от неба ломаной зыбкой линией.
Передавали мелодии с фестиваля в Монтрё. Мне не нравился такой джаз, да и состав исполнителей был незнаком, но эта тихая музыка была к месту здесь, в березняке, на берегу маленькой речушки.
Звук бегущей воды доносился так отчетливо, словно она плескалась рядом с костром.
Вода что-то хотела мне рассказать — это я заметил давно. Если ей удавалось привлечь мое внимание, она начинала торопиться, булькала и захлебывалась. Я пристально слушал ее тогда, а потом смеялся над собой… Ерунда. Это от уединенности, от одиночества. Воображение ищет иррациональных объяснений, но я не семнадцатилетняя школьница. Не нужно одушевлять бездушное. Там, в реке, все очень просто: таяние снегов, разница уровней, каменистое дно… Физика.
Но все-таки…
Вот и сейчас, кажется, что-то слышно. Ощущение… настойчивой интонации. К черту! Ничего нет.
Я закурил, перевернул страницу. Бледный ночной свет, серая бумага, темные полосы шрифта и тени от костра, плетущие непонятные узоры.
…Я шел вниз по течению, подняв голенища болотных сапог. Струились потоки взбаламученной подошвами глинистой воды. Шевелилась листва береговой зелени, журчала вода, кричала одинокая чайка. А впереди, на повороте, где шумел быстрый перекат, я увидел лисенка. Он сидел у самой воды спиной ко мне и созерцал окружающее. Ему было немного недель от роду, и он еще не успел научиться осторожности, поэтому забыл, что надо смотреть по сторонам.
