ли, им всё равно? И получилось так, что стоит наша Россиюшка одна-одинёшенька перед супостатом, а мир ждёт: чей перевес будет — к тому и качнутся. Помяни моё слово, как только мы начнём гнать Гитлера в хвост и в гриву, так сразу помощники объявятся, а после войны будут на всех углах кричать, что это они победители. Тьфу, шакалы! Как есть шакалы!
— Правда ваша, — согласилась я и протянула Савельичу бутылку. — Хотите компота?
— Сама пей. — Он шумно выдохнул. — Что там электрики не шевелятся? На танцы ушли, что ли? Не люблю я эти перерывы, после них на работу трудно раскачаться. Чуть дашь себе послабление, так сразу ноги-руки становятся словно деревянные чурки. — Он посидел, опустив голову, и вдруг неожиданно тонким голосом сказал: — Померла моя старуха, завтра девять дней будет.
— Как? — Я всем телом качнулась к Савельичу и взяла его руки в свои. — Василий Савельич, почему вы никому не сказали?
— А зачем? — Он горестно пожевал губами. — Ну, сказал бы я тебе, и чем бы ты помогла? Таюшку-то мою не воскресишь. Мы с ней без малого пять десятков прожили, трёх сынов вырастили. Не пережила она Андрюшку, младшенького. Как принесли похоронку, она грохнулась без памяти и больше не поднялась. А ведь я её, Таю, веришь, у купчика отбил.
Мне показалось, что он хочет поговорить о жене. Я погладила его пальцы:
— Расскажите.
Савельич скомкал в руках ветошь и посмотрел на мерцающий свет лампы.
— Впервые я увидел Таисию, когда мне двадцать лет исполнилось, а ей семнадцать. Был я парень лихой, видный и уже квалифицированный токарь с зарплатой двадцать пять царских рубликов. А поскольку я был смышлёный, то на своё жалованье смог снять хорошую квартиру и договориться со стряпухой, чтоб мне к вечеру ужин варганила. И работящую деревенскую девушку себе присмотрел в невесты. Думал, если по осени сговоримся, то зашлю сватов, чтоб всё честь по чести было. Но Господь иначе распорядился и послал меня на Таганку навестить захворавшего приятеля. Я сперва идти не хотел, но потом думаю, нет, пойду, вдруг ему помощь нужна. Подхожу к его дому, глядь — идёт по улице девица, каблучками полусапожек стучит, талия рюмочкой, коса на солнце золотом горит. Как сейчас помню, кофта на ней светлая с рюшами и красные бусы, словно шиповник на нитку нанизан. Меня будто голубь в темечко клюнул: женюсь, и всё тут! Как познакомиться? Что делать? Ведь приличные девушки на улице с посторонними парнями не болтают.
А на мне был надет картуз с лаковым козырьком, я возьми и сорви его с головы да и швырнул ей под ноги. Думал, она остановится, а я и подскочу петрушкой: так, мол, и так, кланяется вам Василий свет Савельевич. Но она и бровью не повела, наступила на картуз и дальше пошла. Во какой характер! Тут я вообще чуть не рехнулся. Если не заполучу её, то свет не мил.
Милые воспоминания не затягивали Савельича на дно, не придавливали горем, а, наоборот, как будто выталкивали на поверхность. Я спросила:
— Как же вы поступили?
— Ты не поверишь! — В интонации Савельича послышалась улыбка. — Для начала я потрусил позади неё, как собачонка, чтоб разузнать, где живёт и кто такая. Накупил пряников, подкатил к бабам в том дворе, куда Таисия свернула, и через десять минут узнал всю подноготную.
Оказалось, что Таисия моя — белошвейка, единственная дочка старшего дворника. А старший дворник, надо тебе сказать, — это, считай, домоуправ. Да и белошвейки высоко ценились. Иная белошвейка не хуже офицера зарабатывала. Но самым плохим оказалось то, что Таисию успели просватать, да не абы за кого, а за купеческого сынка с круглым капитальцем. Казалось бы, куда мне с ним тягаться? Но я тоже не лыком шит. Думал я думал и скумекал не выпускать свою зазнобу из виду, а там, глядишь, и случай представится. И точно! Оказия подоспела на Троицу, когда на Девичьем поле развернулись народные гулянья. Гуляет, значит, там моя Таисия, рядом с ней женишок шелестит, знаки внимания оказывает. А надо признаться, тот купчик был смазливенький, с усиками в ниточку, волосы на пробор набриолинены, а ради пущего форсу золотая цепочка от часов по жилету пропущена. Я позади них в отдалении волочусь, кулаки чешутся — так подмывает с женишком один на один потягаться. На поле кругом балаганы развёрнуты, зазывалы на всякие соревнования приглашают: то на шест залезть, то канат перетянуть, то в кулачном бою приз выиграть. Если бы купчишка хоть к чему-то пристроился, то я бы с ним силой померялся, но куда там! Он только в балаганы заглядывает и в палатки со всякой всячиной. Дошли мы до центра, и там посредине круга воздушный шар с корзиной, монгольфьер называется. Шестеро мужиков верёвки от корзины держат, а главный в рупор кричит толпе:
«Приглашаю вас, господа хорошие, совершить воздушное путешествие и представить себя вольной птицей. Есть ли среди вас смельчаки?»
Меня словно в спину толкнули.
«Есть, — кричу, — есть! — И шмыг боком к купчику: — Не хотите ли составить мне пару? Плачу за всех!»
А сам на Таисию смотрю, глаз не могу отвести.
Купчик вдруг как-то скукожился, притих и боком-боком шмыг в сторону.
«Нет, — говорит, — путь другие дураки летают».
Только я хотел ответить ему по-нашему, по-рабочему, как вдруг Таисия делает шаг ко мне и говорит:
«Я полечу!»
«Девка, девка полететь хочет!» — зашумели в толпе.
«Ой, лихо, скоро бабы портки наденут!» — с посвистом захохотал бородатый мужик у самого края круга. Я двинул ему локтем в бок и взял Таисию за руку.
Савельич смахнул слезу.
— Так и держал с тех пор её, любу мою, не выпускал, пока она сама от меня не упорхнула. А на шаре мы с ней полетали! Взлетели незнакомцами, а спустились женихом и невестой. О как бывает!
От его рассказа я захлюпала носом.
— Она всё равно с вами, Василий Савельевич, Таисия ваша. И сейчас здесь, с вами, и хочет, чтоб вы жили дальше, сыновей дождались, внуков понянчили.
— Всё так, — медленно произнёс Савельич. — Я бы тебе ничего не сказал, если бы свет не выключили. А в темноте вроде как сам с собой говоришь. И ещё в одном тебе признаюсь, хоть ты и комсомолка. — Он сделал паузу. — Я молюсь за них за всех, за жену и за сынов.
Вскочив, я обняла его за плечи и на ухо прошептала:
— Василий Савельевич, я тоже молюсь за одного человека. — Я хотела добавить, что за меня
