и зло высмеивал кружевные перчатки Игоря Иваницкого, слова про медкомиссию звучали фальшиво и жалко.
Уж кто-кто, а я-то знала, что при желании на фронт попадали все, исключая очень нужных в тылу специалистов, чья бронь оправдывалась интересами государства. Я пристально посмотрела в лоснящееся лицо Сергея с розовым румянцем на скулах.
— На фронте я встретила Игоря Иваницкого.
Румянец на щеках Сергея заполыхал ярче. Я поняла, что упоминание Игоря ему не понравилось, и он поспешно сменил тему разговора:
— Ты была на фронте?
Я не считала себя фронтовичкой, но мне хотелось посильнее уколоть Сергея. Я с вызовом нахмурилась:
— Была, списали по ранению. И представляешь, медкомиссию я вообще не проходила. У нас работало много мужчин, не годных к строевой службе, мы без наших ездовых и треть задания бы не выполнили. Они и костры разводили, и палатки ставили, а при прорыве врага занимали оборону.
— Ну, знаешь. Не надо сравнивать. Одно дело — палатку поставить, и совсем другое — организовать массы. В райкоме комсомола работы непочатый край, и не каждый может её выполнить! — Сергей вскочил и выпрямился, картинно расправив плечи и вскинув голову, словно готовился фотографироваться. Прежде я любовалась его осанкой и гордым профилем, а сейчас не чувствовала ничего, кроме раздражения и обиды за тех настоящих парней и девушек, кто защищает Родину на фронте. Он посмотрел на меня сверху вниз: — Знаешь, ты стала совсем другой.
— Ты тоже. — Я сделала паузу. — Война меняет людей. Кто-то ловчит и радуется, что устроился лучше других, а кто-то, наоборот, отдаёт последнее. Как думаешь, кто из них счастливее?
Мне понравилось его замешательство и то, как суетливо Сергей взглянул на часы (у него были настоящие командирские часы на кожаном ремешке!). Удивительно, что этим человеком я восхищалась целых три года, начиная с седьмого класса, когда он перешёл в нашу школу. Губы Сергея изогнулись в дежурной улыбке, и он заученно бодро произнёс:
— Ну, бывай, Ульяна. Как говорится, удачи в работе и счастья в личной жизни. Если надо, заходи в райком комсомола, всегда помогу.
Мне не хотелось говорить ему «до свидания» и видеть его больше не хотелось.
Я кивнула головой:
— Прощай. Захочешь работать на заводе — приходи, фронту рабочие руки очень нужны.
Но я точно знала, что Сергей Луговой не придёт.
* * *
К июлю сорок третьего в сводках Сов-информбюро всё чаще звучали названия Орёл, Курск, Белгород. Медленно, но верно наши войска теснили неприятеля на всех участках фронта.
Ожидание нового рывка в военных действиях носилось в воздухе, подгоняя работать быстрее и точнее. Снаряд, снаряды, снаряды… В беспокойных снах мне снились плотные ряды заготовок, которым суждено превратиться в смертоносное оружие и ударить по фашистам. От мысли, что мои руки готовят гибель врагам, тревога за Матвея чуть приглушалась. Главное, чтобы в решающий момент ему хватило боеприпасов. Память вернула меня к дороге на Лапино, где по обочинам лежали трупы немцев в серой мышиной форме. Среди убитых гитлеровцев встречались совсем молоденькие ребята, мои ровесники. Зачем они пришли к нам? Жили бы себе спокойно в своей Германии, бегали бы в киношку, учились, ходили на свидания со своими фройляйн. Кто посеет ветер, тот пожнёт бурю.
Шёл третий час ночи, и, чтобы взбодриться, я плеснула в лицо пригоршню холодной воды. Рядом со мной на тележке стояли тридцать чугунных отливок, предназначенных к превращению в заготовки для снарядов. Стряхивая сон, я помотала головой и растёрла глаза кулаками. Теперь каждую операцию я узнавала по гудению электромотора и иногда чувствовала себя частью станка, лишь немного помогая ему выполнять работу.
Свет внезапно потух, когда резец дошёл до половины отливки. Коротко всхлипнув, станок по инерции прокрутил пару оборотов и замолчал. Тишина в цеху означала, что на подстанции опять авария и у нас есть несколько минут вынужденного отдыха.
— Опять двадцать пять! — звонко выкрикнул пятнадцатилетний Валёк.
— Покемарим, — лениво откликнулись ему в ответ с другого конца цеха.
— Не забудь отключить рубильник, — проворчал мне в ухо Савельич, — а то дадут ток и запорешь отливку.
Он продолжал шефствовать надо мной, хотя я вполне могла бы самостоятельно обучить новичка.
— Так точно, товарищ главнокомандующий.
Курить в цеху запрещалось, но то здесь, то там в темноте вспыхивали огоньки от зажженных спичек и тянуло табачным дымом. На стене у входа в цех учётчица Люба зажгла керосиновый каретный фонарь, представлявший собой шестигранник со стёклами в медной оправе. Разбавляя кромешную темень, свет фонаря расстелил по полу причудливые клочки теней от мерцающего языка пламени.
Я опустилась на ящик около станка и достала из сумки кусок хлеба и бутылку с жиденьким компотом без сахара. По кульку сухофруктов заводчанам выдали к празднику Первого Мая, и мы с мамой заваривали их вместо чая.
— Помяни моё слово, Ульяна, готовится наступление, — сказал Савельич. В последнее время он очень сгорбился, и длинные руки стали доставать почти до колен.
Он тяжело присел на тележку с отливками и круговыми движениями стал растирать грудь.
— Василий Савельич, вам бы отдохнуть, — робко предложила я, заведомо зная, что он откажется. — Мама сказала, что вас могут на один день положить в заводскую медсанчасть отдохнуть в дневной стационар.
Он посмотрел на меня с укоризной:
— Не пойму, ты издеваешься, что ли? Какой может быть отдых, если на фронтах наступление назревает? Что мне моя совесть скажет? Ты, мол, Савельич, по кроватям бока отлеживаешь, пока твои сыны в окопах оборону держат? Так, что ли?
Я умоляюще попросила:
— Ну, Василий Савельич, на один денёк! Вам бы уколы с витаминами сделали. Давление померили.
— На кой ляд мне давление? — взъелся Савельич. — И вот мои витамины. — Он похлопал рукой по отливкам. — Я сызмальства от дела отлынивать не привык. А ты меня на дезертирство подбиваешь. Меня в четырнадцатом немцы газами травили, я и то из окопов не ушёл. — Он вздохнул. — Хотя в Первую мировую немец был хоть и подлый, но не такой лютый, как сейчас. Я иногда думаю: что же такое фашизм с людьми делает? Как так получается, что рос нормальным человеком, в Бога верил и вдруг стал фашистом? Ведь ты подумай, вся Европа на них, проклятых, работает: итальянцы и чехи оружие делают, Швеция металл для снарядов продаёт, испанская дивизия под Ленинградом стоит, с другой стороны на Ленинград жмут финны, подсобляют, значит, Гитлеру. И вот я спрашиваю себя: где ихний рабочий класс? Где пролетарская солидарность? Или они бастовать умеют, только когда себе прибавку к зарплате выбивают, а кто хозяин — свой ли, фашист
