с нами? Что за безумие вообразить, что подобная ложь допустима? Он придерживался ее все эти годы и не собирался раскаиваться. Допустим, он имел право считать свою ложь оправданной, когда я была мала, но почему не сказал правду, когда я выросла? Наверное, боялся. Мало ли как бы я отреагировала? Вдруг сбежала бы от него, как Майкл? Когда ему стало изменять здоровье, он, наверное, запереживал, что может проговориться. А в один прекрасный день сам обо всем забыл. Теперь все это перестало для него существовать. Я могла никогда не узнать правды. Понятно ведь, что Майкл решил навсегда скрыть ее от меня. Я бы всю жизнь прожила в неведении. Как они посмели так со мной поступить? Я сжимаю зубы и кулаки с небывалой силой, мне не на чем выместить свою ярость.
А теперь объявилась наша мамаша, живая и здоровая! Судя по реакции Майкла, я не сомневаюсь, что он не знал, что это произойдет, хотя в чем я теперь могу быть уверена? Все в моем мире, раньше казавшееся таким надежным, теперь развалилось на куски.
Подходит миссис Пи и сует мне чашку горячего чая.
– Я положила много сахара, – предупреждает она. – Это полезно при шоке. Скоро вернутся остальные. Могу я что-нибудь сделать до этого?
Я мотаю головой.
– Тогда я буду на кухне. – С этими словами она удаляется, чтобы заняться делом, получающимся у нее лучше всего. Я бы предпочла, чтобы она осталась со мной, хотя мне совершенно не до разговоров. Сейчас у меня нет слов, чтобы выразить свои чувства, просто я очень ценю ощущение покоя, которое всегда сопровождает чудесную миссис Пи. Как же велик контраст между тем, что я чувствую по отношению к ней, и чувствами, которые вызвала у меня женщина, явившаяся на похороны отца! Это поразительно, но миссис Пи, сиделка от агентства, получавшая зарплату за уход за моим отцом, стала мне матерью в куда большей степени, чем та, другая. Последние месяцы она была само сострадание, мягкость, поддержка, всегда инстинктивно понимала, что мне нужно, что можно говорить, что нет. Ее присутствие в моей жизни, внушавшее чувство надежности, – самое близкое, что я знала, к настоящему материнскому отношению. И вот теперь, когда я все это наконец поняла, она собирается оставить меня с женщиной, к которой я ровным счетом ничего не чувствую! Мысли печальнее этой нельзя себе и представить.
Я слышу, как открывается и закрывается входная дверь, слышу шепот в прихожей, потом в гостиную заглядывает Майкл.
– Кара? Ты в порядке?
Он опускается передо мной на колени и приподнимает мой подбородок, чтобы заглянуть мне в глаза. У него самого глаза красные, воспаленные.
– Я привез маму, – сообщает он почти что шепотом. – Думаю, нам надо поговорить.
Не успеваю я ответить, как эта женщина появляется в дверях. Сейчас она кажется мне выше ростом, чем раньше, не так горбится.
– Прошу, дайте мне шанс все объяснить, – говорит она. – Потом, если захотите, я уйду.
Я смотрю на Майкла, он кивает мне, приподнимая брови в надежде на мое согласие.
Из коридора доносится голос Мэриэнн:
– Ну-ка, девочки, отведите Бет на кухню, найдите вместе что-нибудь попить.
– Можно, мы покажем Бет нашу берлогу? – спрашивает Зара.
– Обожаю берлоги! – отзывается Бет, и голоса стихают.
51
Эта женщина, моя мать, садится в бывшее отцовское кресло. Меня коробит от ее дерзости: человека кремировали меньше часа назад! Впрочем, она, наверное, не знает, чье это кресло, я делаю скидку на ее неведение. Майкл остается стоять рядом со мной. Мы с ним похожи на приемную комиссию, и это неслучайное сходство.
Женщина кусает себя за костяшки пальцев, и у меня становится теплее на сердце. Ей тоже сейчас несладко, хотя это ее ничуть не извиняет…
Она как-то по-детски откашливается.
– В первую очередь я хочу, чтобы вы поняли… – Она смотрит мне прямо в глаза. – Я глубоко, ужасно глубоко сожалею о том, что произошло.
Мое смягчившееся было сердце опять черствеет. Она сожалеет? Она, моя мать, бросила меня на целых тридцать лет, а теперь, видите ли, сожалеет! Причем не о том, что натворила, а о том, что «произошло». Мои ногти вонзаются в ладонь, боль позволяет хоть как-то отвлечься, при этом я умудряюсь промолчать.
– Я вас люблю, – продолжает она. – И никогда не переставала любить. Я сделала то, что сделала, потому что искренне считала, что это причинит вам меньше всего боли.
Я не верю своим ушам.
– Ты хоть понимаешь… – начинаю я, но Майкл качает головой.
– Тсс, Кара, дай ей высказаться.
Я откидываюсь на спинку дивана и складываю руки на груди.
– Да, в тот вечер я ушла. Это была идея Тилли. Это был жест, способ показать Джозефу, что я больше не позволю ему мной помыкать. Я думала, что за ночь он отойдет и успокоится, утром я за вами вернусь и мы сможем жить вместе. Думала, Тилли поможет мне найти жилье, а потом мы сделаем так, что я получу опеку, а ваш отец – право с вами видеться. Это была уже моя идея. Но у Тилли был свой план, и я даже сейчас до конца его не понимаю…
Она опускает глаза, у нее пылают щеки. Судя по тому, что я успела узнать о Тилли, нетрудно понять, что в ее планах нас не было. Как наша мать умудрилась это проглядеть? Наверное, в моменты отчаяния людям бывает проще довериться кому-то, забывая о том, чем они жертвуют ради безопасности.
– А дальше все покатилось кувырком, – продолжает она. – Той ночью ваш отец поменял замки, он отказывался меня впускать, не отвечал на звонки. Я часами колотила в дверь, слышала, как вы плачете, но он мне не открывал. Я пыталась докричаться до вас через почтовый ящик, тогда он громко включал радио, чтобы вам не было меня слышно. Я весь день сидела под дверью и звала вас…
Она задыхается, но ее глаза сухи. Слушая ее, я не могу представить эту сцену, мне трудно поверить, что я была ее участницей. Я смотрю на Майкла, по его щекам текут слезы, наверное, он все это помнит. Или сейчас впервые позволил себе вспомнить.
– Дальше вмешалась полиция. Это Джозеф их вызвал, они пришли и арестовали меня за нарушение порядка. Обвинение мне не предъявили, но к тому моменту, когда я вернулась, ваш отец уже обратился к юристу и добился срочного судебного запрета на мои встречи с вами. Вы знали об этом?
Майкл кивает.
– Теперь мне ко
