ушел вместе с евнухом. Я пополз к двери, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не кашлянуть. Выбрался из барака и пополз дальше по грязи, по гальке, ранившей мои колени и руки. По слабости своей я отполз лишь на тысячу шагов и весь день пролежал в лесу. Не знаю почему, но меня не искали. Может, подумали, что я умер – стражники могли слышать, что со мной хотят сделать, и решили, что я не выдержал и насильники избавились от моего тела. Такое там случалось частенько. Или подумали, что я все равно не жилец, и поленились за мной гоняться. Работник из меня все равно никудышный был. А может, их отговорил мой хозяин. – Нойед снова ухмыльнулся в сторону Горжика. – Вечером ко всем моим мукам добавился еще и голод. Я дополз до поляны, где, судя по утоптанным тропкам и дыркам от шатровых кольев, прошлой ночью стоял караван. После таких стоянок всегда остается мусор. Я наелся этого мусора и поспал в нем, не глядя на дождь, а утром оставил там свой ошейник. Не сомневаюсь, что он и сейчас лежит там, в мусорной яме у подножья Фальт. Не помню, что я ел и где спал в три следующие ночи. Помню только, как смотрел из темноты на костер, у которого ужинали какие-то веселые путники. Подойти я не смел – боялся. В другую ночь у ручья разбили лагерь работорговцы со своей добычей. Я подумал, что мне еще хуже, чем этим скованным бедолагам – им хоть овсянку кучками на доску выкладывают, и они едят, нагибаясь, со связанными сзади руками. Лихорадка моя незаметно прошла. Я питался кореньями, запоминая и выбрасывая те, от которых мне делалось худо. Ел жуков, шмыгавших в буреломе. И как-то ночью подошел к другому костру. Я с самого заката смотрел, как эти люди готовят себе еду. Мне было все равно, кто они, работорговцы или нет – лишь бы взглянули на меня, заговорили со мной, да пусть хоть побили бы, пусть хоть убили. – До сих пор Нойед говорил с жаром, но теперь сник, сообразив, что разглагольствует перед слушателями, видевшими, как он убил человека. – Вы, добрые люди, сочтете, что это был сброд похуже работорговцев. Они покормили меня. Побили меня. Помыли меня. Посмеялись надо мной. Уложили меня спать. Со мной шутили, меня ругали, давали мне трудные и опасные поручения. Я скоро сбежал от них, но какое-то время они мне заменяли семью. Я перенял их ремесло и поныне им занимаюсь.
Да, это были разбойники! Признаюсь в этом и горжусь этим! Быть разбойником лучше, чем быть рабом.
Память мне во многом изменяет, хозяин, но тебя я запомнил накрепко. Ты носил меня в шахту и обратно, когда сам я ходить не мог. Ты отправил меня с евнухом, когда насильники готовились добить меня своей похотью. – Нойед, ухмыляясь, посмотрел на убитого. – Этот пес обвинял тебя в предательстве – что из того? Я сам предавал не раз. Если бы всем предателям полагалась смерть, Неверион обезлюдел бы от Высокого Двора до рудничных ям.
Несколько человек засмеялись, услышав это.
– И я тебя помню, Нойед, – сказал Горжик. – Помню, как держал тебе голову. Помню, как носил тебя, маленького, пышущего горячечным жаром, в штольню. И, наверно, прогонял тех, кто пытался отнять у больного мальчонки еду. Я и теперь такой, каким был тогда. А помнишь ли ты тех, кто тебя насиловал и собирался проделать это еще раз? Их было семеро: четверо простых рабов, десятник и двое стражников.
Нойед сморщился.
– Помню ли? Нет… и тысячу раз клял свою память за это. Их лица? Было темно. Голоса? Они лишь пыхтели или шептались, а в ушах у меня звенело от лихорадки. Если б ты назвал мне хоть одного, я бы убил его вмиг, как и этого пса!
– Не сомневаюсь, – хмыкнул Горжик.
– Хозяин, ты подарил мне жизнь! Дал вкусить свободы и тем позволил победить смерть! Поэтому ты должен жить, а этот варварский пес, – Нойед плюнул на труп, – должен был умереть.
– Зря ты его бесчестишь. – Горжик сошел с последней ступеньки и положил руку на плечо маленького воина. – Я помню тебя, Нойед, и помню то, о чем ты рассказывал – быть может, даже лучше тебя. Ты доказал мне свою дружбу, но этот мертвец тоже был моим другом… когда-то. Может, он меньше бы меня ненавидел, если бы меньше любил.
– Кто это там? – крикнул кто-то из задних рядов. Все вокруг задирали головы.
На другом балконе стоял человек с коротким копьем.
Нойед схватил Горжика за руку.
– Это сообщники мертвого пса, хозяин! Он говорил, что придет не один, а я ему не поверил, ведь напал он на тебя без…
Человек на балконе метнул копье.
Прин скатилась по ступеням. Вооруженные люди бежали вниз по лестнице у водопада, им навстречу спешили те, что стояли внизу.
Кто-то навалился на Прин – Барсук. Он беззвучно открывал рот, пытаясь достать копье, вонзившееся между его лопаток. Еще миг, и он упал на мертвого варвара, неестественно вывернув шею. Изо рта у него текла кровь.
Прин пустилась бежать.
Двое дерущихся упали в ров, обрызгав ее. Трое спускались в зал по веревкам, с нижних балконов попросту прыгали. Один сгреб в охапку бегущую женщину; та принялась молотить его по лицу, а потом заехала коленом между ног так, что он скрючился и упал на жаровню. Его вопль прорезал все прочие шумы: он поджарил себе плечо и ягодицу.
Горжик, с тесаком в одной руке и мечом в другой, рубил то вперед, то назад.
Прин, перебежав деревянный мостик, чуть не столкнулась с Волком – он отбивался от неприятеля с пикой, а по веревке уже лез другой. Пользуясь тем, что противник Волка ее не видит, Прин схватилась за пику и дернула, а Волк ринулся вперед и всадил во врага свой меч. Пика в руках Прин ослабла. Она повернулась и увидела свирепый оскал, поднятый меч, ступившую на пол ногу в сандалии, вспыхнувшую огнем пряжку на волосатом бедре. Не раздумывая, она ударила тупым концом пики в живот, находящийся вроде бы где-то посередине. Враг, как-то сразу соединившийся воедино, отлетел на край рва и треснулся затылком о камень. Так он один был? Ей казалось, что их не меньше пяти!
Волк, удивленно моргая, застыл на месте.
Прин продолжала дубасить, уложив еще одного и другого, пытавшегося его оттащить.
Потом ее тоже ударило что-то в бок; она упала и на миг ослепла от боли, но
