существовавшем до 1918 г. (Mommsen, 1991: 84–85). Однако фон Папен, фон Шлейхер и Гинденбург считали (как и Шмитт) монархию отжившей. Они избавились от Брюнинга. Новая волна — ДНВП, руководители «Стального шлема», генералы и чиновники — стали на короткое время ключевыми игроками. Эти люди, представлявшие не современный капитализм, а последние бастионы старого режима и «старых денег», по-прежнему вложенных в государство, самонадеянно считали, что им удастся либо расколоть нацистов между Гитлером и Штрассером, либо вовлечь всю НСДАП в союз с собой. Своими бессмысленными политическими метаниями прежние руководители страны, судебная власть и высшее чиновничество расчистили Гитлеру путь к диктатуре. В первом гитлеровском правительстве было только четыре нациста и пять аристократов-консерваторов, среди них медиамагнат и лидер ДНВП Гугенберг, главный куратор ДНВП в «Стальном шлеме» и правый католический священник. Как минимум, два года эти радикальные националисты мечтали о сильном правительстве, но сами не могли его создать. Вместо них это сделал Гитлер. Немецкие элиты наконец-то получили свои штурмовые батальоны. Нацисты мертвой хваткой вцепились во власть. Со старым режимом было покончено.
В этом Германия отличалась от Италии, где в фашистском полуперевороте участвовал почти весь правящий класс. У немецких элит было много колебаний. В сущности, в отношении элит к нацизму отражалось отношение народа в целом. Менее всего поддерживали нацизм силы, причастные к современному капиталистическому развитию. Крупные промышленные и финансовые воротилы не сопротивлялись Гитлеру, но и не спешили ему помогать. Главную поддержку нацистам оказали ошметки старого порядка, стоящие в стороне от актуальной классовой борьбы. Кризис они восприняли так, как видел его Карл Шмитт: «армии масс», классовые и националистические, вторглись в пространство парламентских дискуссий либералов и консерваторов, а также (через социальные программы) в исполнительную власть. Государство перестало быть третейским судьей и утратило способность арбитража. Чрезвычайные полномочия, дарованные рейхсканцлеру (за что частично несет ответственность великий социолог Макс Вебер и за что так настойчиво ратовал прославленный юрист Карл Шмитт), дали долгожданную передышку. Но — здесь они снова соглашались со Шмиттом — новое государство нуждается в новой элите. Почему бы нам ею не стать? Не успели — новой элитой стали нацисты.
КРИЗИС КЛАССОВЫХ
И ЭКОНОМИЧЕСКИХ ТЕОРИЙ НАЦИЗМА
Выше я представил четыре эмпирических возражения чисто экономическим и классовым теориям нацизма:
1. Веймарская республика продолжала деградировать и при хорошей, и при плохой экономической ситуации, постепенно теряя поддержку избирателей и буржуазных партий. На фоне Великой депрессии этот процесс ускорился, что имело серьезнейшие последствия. Нацизм уже стал весомой силой в Германии, но, по всей видимости, именно Великая депрессия расчистила ему путь к власти. Это самый неопровержимый постулат экономической теории фашизма. Однако вполне вероятно, что общий кризис Веймарской республики зависел не только от экономического упадка.
2. Слои населения, составившие социальную опору нацизма, были обеспокоены классовой конфронтацией, но не были в нее непосредственно вовлечены. Менее других они пострадали от кризиса и связанных с ним экономических лишений.
3. Капиталисты были причастны к ослаблению демократического правительства, но не были главными виновниками его крушения, так же как и не были прямыми пособниками нацистского переворота. Они не поддерживали Веймарскую демократию, но, как правило, не поддерживали и нацизм.
4. Кризис и патовая политическая ситуация длились слишком недолго и были лишены политических инициатив. Сами по себе они не могли стать причиной окончательного разрыва с демократией, если, конечно, она не успела получить чувствительные удары до того (на это также обращается внимание в: Kershaw, 1990).
В сущности, классовые теории фашизма уже несколько десятилетий пребывают в упадке. Кил (Kele, 1972), Мейсон (Mason, 1995), Меркл (Merkl, 1980: 153) и Эли (Eley, 1983) независимо друг от друга установили, что нацизм поддержала значительная часть рабочих. Более современные исследователи с большой неохотой пересмотрели свои взгляды на классовую теорию и в чем-то солидаризовались с самими нацистскими теоретиками. Стачура (Stachura, 1993) отказался от своих прежних классовых интерпретаций (Stachura, 1975: 58; 1983b) и начал утверждать, что ключом успеха нацистов был национализм, востребованный во всех слоях немецкого общества. Фолтер (Falter, 1991: 51, 169–193) рассматривает нацистов как массовую национальную партию «народного протеста». Мюльбергер (Mühlberger, 1987: 96, 124; 1991: 202–209) и Чилдерс (Childers, 1984; 1991) сходятся в том, что нацизм был движением скорее национальным, чем классовым, что и лишило его логики и последовательности. Нацизм, говорит Чилдерс, был
исключительно разнородной коалицией социальных сил. У него была необычайно широкая, но крайне зыбкая опора… Социально разнохарактерные элементы поддержки национал-социализма сформировали политически нестабильную вертикаль, признаки ее будущего вырождения были заметны уже на выборах 1932 г. Нацизм не был интеграционным социальным движением, тем, что его лидеры называли Volksbewegung. На самом деле НСДАП была крайне неустойчивой партией, собравшей протестные голоса и пришедшей к победному финишу благодаря экономическому кризису. Тех, кто проголосовал за нацизм, объединяли обида, фрустрация и страх (Childers, 1984: 53).
Эли (Eley, 1983) полагает, что идеология нацизма зиждилась на «националистическом популизме» или «правом якобинизме», определяемом им как «активистское, общинное, антиплутократическое, народное движение, в то же время зараженное вирусами антисоциализма, антисемитизма, нетерпимое к плюрализму мнений и агрессивно националистическое». Фашизм, заключает исследователь, стал «политической идеей, основанной на радикальном авторитаризме, милитаризованном сознании и репрессивном государстве». Такая дефиниция близка к моей собственной. Но чтобы обосновать популярность нацизма в массах, Эли снова прибегает к классовому анализу: классовая конфронтация завела ситуацию в тупик, чем и воспользовались нацисты. Тут есть доля преувеличения. Фишер идет еще дальше — нацистский Volksgemeinschaft был истинно народной идеологией, которую разделяли миллионы немцев всех классов. Ученый считает эту идею таким же порождением XX века, как и понятие «гражданство», ставящее национальное единство на порядок выше классовой солидарности (Fisher, 1995: 125–128). Это очень созвучно моей точке зрения: нацизм предлагал своим сторонникам трансцендентный национал-этатизм, осуществимый на практике.
Однако ни один из моих коллег не идет дальше и не пытается вычленить социальную базу немецкого национализма, благодаря которой нацистское движение приобрело структурную прочность. Болдуин (Baldwin, 1990) впадает в другую крайность. Он считает, что поскольку классовый анализ к нацизму не приложим, то следует пренебречь всеми «социальными интерпретациями». Обществознание, по его мнению, в этом случае должно уступить место психологии. «Аномия» и «беспочвенность» указывают на отсутствие какой-либо социальной структуры в рядах сторонников нацизма. Как и многие другие, он смешивает понятия «экономический» или «классовый» с «социальным». Если классовый анализ нацизма не работает, то, стало быть, у нацизма никакой социальной структуры и не было. Такого рода историкам следовало бы чаще обращаться к социологии. Это помогло бы им осознать, что, помимо классов и экономических рынков, существуют и иные социальные структуры. Немецкий
