земля вдоволь напилась вражеской крови.
* * *
На следующий день в самом конце деревни, у перекрестка, на своем обычном месте, подле канавы, снова сидел тринадцатилетний мальчик и что-то строгал из дерева. Временами он зорко оглядывал ведущую в деревню дорогу. Казалось, будто он опять чего-то ожидает.
И снова в воздухе переливалась чудесная мелодия, которую не слишком привычное ухо никак не отличило бы от соловьиной трели.
1942
ГОРЕСТИ МИКУТИСА
Перевод под ред. З. Шишовой
1
Прижавшись друг к другу у замерзшего окна, дети напряженно смотрели в темноту, стараясь уловить какую-нибудь движущуюся точку в занесенных снегом полях. Когда от ветра хлопала дверь, все сразу бросались в сени. Однако отец так и не вернулся.
На другой день в деревне узнали, что немцы оцепили базар, мужиков постарше отпустили, а тех, кто покрепче, угнали неизвестно куда.
И остался Микутис главою семьи. Набив соломой большие, спадающие с ног отцовские клумпы, мальчуган метался от амбара к хлеву, от сарая к пруду. Сначала Микутису все было интересно: надо или не надо, он кормил скот, гонял его на водопой, потом — опять в хлев, покрикивая и грозясь, хотя ни в криках, ни в угрозах не было нужды. Пруд был всего в нескольких шагах от хлева, но Микутис подводил лошадь к забору, с забора карабкался ей на спину и направлялся к пруду обязательно верхом. Лошадь была старая и слепая, с протертыми упряжью боками. Она досталась семье Микутиса взамен отобранного немцами молодого и резвого Гнедка. Отец Микутиса прозвал кобылу Фрицем. Так и осталась за ней эта кличка.
— Ферфру, Фриц, гудморген, сум-сум. Ну-у, куда лезешь? — кричал Микутис.
Кобыла, как будто понимая, поводила ушами и, словно в знак согласия, кивала головой.
Управившись со скотиной, подперев колом дверь в хлев и заперев амбар на замок, Микутис обдумывает, что бы такое ему сделать по хозяйству до вечера.
Вспомнив, что скотине не хватает подстилки, а в риге сложены снопы, которые отец нарочно оставил необмолоченными, чтобы спрягать от немцев, мальчик направляется в ригу.
Сбросив сверху несколько охапок сена, он вытаскивает тяжелые ржаные снопы, в два ряда укладывает их на току и, поплевав на ладони, как взрослый, принимается бить цепом. Поработав час-другой, он сгребает зерно в угол, прикрывает его мешком, а солому тащит в хлев.
Тащит он огромными охапками, сколько может захватить, и, весь утопая в соломе, подбрасывает подстилку корове, овцам и лошади. В хлеву сразу становится светло и весело. Теперь даже у самого Микутиса является желание поселиться здесь.
Работы у молодого хозяина много, и с каждым днем прибавляются все новые заботы: то нужно провеять намолоченное зерно, то расчистить занесенные снегом дорожки, то собрать снесенные курами яйца.
По утрам, поднявшись раньше всех, Микутис растапливал печь. Сырые, обледенелые ольховые сучья разгорались плохо, огонь приходилось долго раздувать, и у Микутиса начинала кружиться голова. Дым разъедал глаза, лез в глотку, из глаз мальчика градом катились слезы.
Сразу после рождества расхворалась мать, у нее распухли ноги, и она только с большим трудом добиралась от кровати до дверей. Оба брата Микутиса были еще маленькие, и на плечи мальчика легло тяжелое бремя хозяйства.
Немного окрепнув, мать решила осмотреть работу Микутиса. Опираясь на палку, она обошла амбар, посмотрела через двери в ригу, где побранила, а где похвалила сына. Поговорив с собакою Мурзой и сопровождаемая целым отрядом кур, женщина направилась в хлев. Внутри было недавно настлано, чисто, скотина стояла в соломе по колено. Хотя корм был задан всем, однако никто его не ел. Скотина разгребала у себя под ногами, щипала и с жадностью жрала подстилку. Сначала мать не могла понять, в чем дело, и только дивилась на такое поведение животных. Посмотрев опытным глазом туда, сюда, подняв на руках кучку соломы и обшарив ее, женщина вскрикнула:
— Дитятко, дитятко, где твоя голова? Немолоченным хлебом хлев подстилаешь? Смотри, зерно к зерну…
— Я… я молотил, маменька, — пытался оправдаться Микутис, прячась за корову, чтобы мать не дотянулась до него своей крепкой рукой.
— Где твой ум, растяпушка! Ведь без хлеба останемся, с голоду подохнем.
— Я молотил, маменька… цеп для меня тяжел только, — все оправдывался ребенок.
Обнаружив непорядок в хозяйстве, мать уже во всём корила сына. Она опять обошла все постройки, бранила Микутиса, зачем он не с того угла сено берет, почему не кладет все на место. С той поры женщина стала повсюду следовать за сыном. Не будучи в состоянии чем-нибудь помочь, еще не окрепнув вполне, часто останавливаясь передохнуть, она все же на каждом шагу наставляла его.
Начались для Микутиса горести. Несколько раз в день носил он воду в избу, обливал себя ею с ног до головы, тащил по земле тяжелые сети.
Налегши вначале на работу со всем пылом, катаясь взад и вперед, как шар, посвистывая и распевая, ожидая с нетерпением, когда опять рассветет, и он снова сможет бежать к скотине, Микутис скоро ко всему охладел, хотя усердия у него было достаточно. Если ребенок делал теперь что-нибудь — он делал это бесшумно, не торопясь. Если нужно было что либо обдумать, Микутис сейчас же почесывал затылок. В этой части головы у него сосредоточивалась вся его хозяйственная смекалка: только почешет и уже знает, что нужно делать.
За первую свою трудовую зиму мальчик научился многому. В его ведении находилось сало и зерно, все тайные домашние запасы и даже отцовские серебряные часы.
Скотина привыкла к Микутису. Зайдет он, бывало, в хлев, а корова уже мычит и лижет ему руку, лошадь уже поводит своими белыми незрячими глазами и словно улыбается ему.
По утрам мать будит спящего крепким сном хозяина:
— Вставай, детка, скотинка уже зовет тебя!
И Микутису чудилось сквозь сон, что овцы, корова и теленок действительно окликивают его по имени:
— Ми-ми-ку-ку-тис!
У мальчика не оставалось свободного времени на то, чтобы побегать на коньках по пруду, покататься на санках с горки. А ведь уже пришла пора ставить капканы на зверей. Лисицы и зайцы с голодухи бродили подле самой усадьбы в поисках пищи. На рассвете можно было ясно различить их следы за избой, под деревьями и возле стога сена. Зима свирепствовала без всякой пощады; все время одолевали ветры, глубокий снег укрыл зелень и кусты. Каждое утро приходилось прорывать в сугробах ходы, чтобы добраться до проруби. До капканов ли тут, когда едва успеешь ввалиться в избу, согреть закоченевшие ноги, а тебе сразу:
— Микутис,
