— Тогда-то они и обратились к Нейлу, — услышал он себя как бы со стороны.
— Они называют нас «выпускниками», — объяснила Сэм. — Людьми, которые хирургическим путем освободились от ваших допотопных убеждений. Людьми, которые способны заключать жесткие сделки, которым не нужно забивать голову всякой чушью, когда дело доходит до насильственного роспуска кнессета под американским давлением или применения жестких мер в отношении голодающих венесуэльцев. Людьми, которые отстаивают правило: «Каждому свое». И благодаря нам Америка воссоединится, воспрянет духом, уж поверь мне…
Занеся руку, Сэм ударила его в лицо рукоятью пистолета. Томас рухнул на пол.
Когда он пришел в себя, она уже связывала лентой его лодыжки.
— Обычно я вышибаю вам мозги и тогда считаю, что день прожит не зря, — приговаривала она. — Но, сдается мне, у меня перед тобой должок.
Томасу оставалось только в ужасе таращиться на нее. Знать кого-либо означало знать, чего можно ожидать от этого человека. Каждый представлял из себя линию поведения, такую же соприродную ему, как лицо, фигура или голос. Но тут перед ним была Сэм — невероятно, — однако действовавшая прямо противоположно своей собственной сути. Казалось, одно это должно было заставить ее душу кровоточить.
— Ты небось ломаешь голову, как такое возможно, — сказала Сэм, ухмыляясь, как девчонка-сорванец. — Признаюсь, я не думала, что мне удастся провернуть такое: ты ведь у нас психолог. Казалось, ты видишь меня насквозь. Но после оценки, которую дали в Вашингтоне, Маккензи настаивал, что наш план сработает. «Просто будь такой, какой ты была, прежде чем присоединиться к программе, — сказал он. — Все старые цепочки на месте». Так он сказал. И, представь себе, старикан оказался прав: мне казалось, что я не просто играю на сцене, а переживаю что-то вновь! Отличная штука — прикидываться такой дурочкой…
Томас смахнул ресницами кровь и слезы и уставился на Сэм в немом непонимании: на этот точеный, как у манекена, носик, на рекламную улыбку, на щеку, изгиб которой был слишком безукоризнен. И понял, что лицо ее прекрасно. С такой красотой можно было позволить себе все. Все.
«Она собирается убить нас».
Он попытался освободиться от наручников и ленты.
«Черт-черт-черт-черт…»
Проверяя надежность своей работы, Сэм моргнула. Она подняла, затем опустила связанные лентой ноги Томаса, повернулась к Нейлу:
— А вы уже тоже вряд ли проболтаетесь, док. Как некрасиво было, с вашей стороны, так разбазаривать базу данных. Маккензи чуть удар не хватил. Он же заядлый курильщик, сами знаете.
Нейл выплюнул сгусток крови и расхохотался.
Сэм хлопнула в ладоши, с удовлетворением созерцая дело своих рук.
— Совсем я тут с вами упарилась, — сказала она, тяжело дыша. — Ну что, удобно, мальчики?
Она сбросила куртку и стала расстегивать блузку. Непонятно почему, каждое движение бледного образа, каким она представлялась Томасу, заставляло его задыхаться. То, что должно было случиться, шумом отзывалось у него в ушах…
Он чувствовал, как кровь стекает по лицу, все больше заливая глаза. Часто моргая, Томас старался отогнать эту пелену, но все равно видел только размытые очертания. Сэм остановилась перед Нейлом — смутное белое пятно с темным мазком пистолета в руке.
— Ну что, доктор? Сколько еще удалось отключить?
— Хватает…
По ее движениям Томас догадался, что она продолжает раздеваться.
— У вашего лучшего друга острый случай «франкенштейнофрении», — объяснила Сэм. — Его так и тянет все что-то подправлять и подравнивать. Никаких больше страхов. Никакой любви. Конечно, вы все еще должны чувствовать боль — слишком важный механизм выживания. Но я бы удивилась, если бы вы все еще заботились о боли. Маккензи предупредил, что стандартные методы, скорее всего, окажутся неэффективными, так что придется мне применить творческий подход. «Попробуй глаза или яйца, — сказал Маккензи. — Некоторые рефлексы должны быть не затронуты».
Томас дергался и извивался всем телом, стараясь освободиться от наручников.
«Думай-думай-думай — ДУМАЙ!»
Все дело в адаптации, сказал он про себя, адаптации, закрепленной миллионами лет эволюции и сформированной в течение жизни подлаживанием к социальным обстоятельствам и окружающей среде. Его выманили из ниши, в которой он прятался, поймали в тенета обстоятельств, которые не мог переработать и усвоить его мозг. Сколько он себя помнил, все и всегда поступали соответственно представлению о них.
Но Сэм. Ей ампутировали весь механизм социальных связей. Подобно Нейлу, она работала в промежутке между линиями поведения, в пространстве, не описанном и не управляемом правилами, регулирующими повседневное взаимное общение. Вот и сейчас она сознательно действовала вопреки ситуации, провоцируя стресс и замешательство, смятение — чтобы наказать.
«Все это ровным счетом ничего не значит! Не важно…»
— Сэм? — крикнул он, закашлявшись.
«Пожалуйста, не надо…»
— Едва не забыла, — произнесло бледное пятно. — Ты же меня любишь, да? Оу-у-у-у… Разве это не твои собственные слова: «Я люблю тебя, Сэм»?
Томас нервно сглотнул и сделал вид, что закрыл глаза.
«Не важно!»
— Не надо… Пожалуйста…
В голосе Сэм зазвучало бешенство:
— Всякий раз, когда ты представлял, что Нору трахают… это было для тебя все равно что нож в сердце. А теперь ты увидишь, каково это на самом деле. Собственными глазами увидишь, как твой лучший друг трахает кого-то, кого ты любишь…
«Думай об этом как о терапии».
Томас тяжело дышал. Плевок слетел с его губ.
Сгусток теней перед ним затрепетал при звуке плевка.
— Разве это не дикий трах? — спросила Сэм. — Все вокруг накалено, все границы сметены! Разве это не дикий трах? Теперь я вспоминаю, какой была. Одна мысль о том, чтобы заняться этим вот так, была вроде… вроде… сердечного приступа!
В наступившей тишине Нейл тяжело перевел дух.
— Но теперь! Какой улет! О, я вся дрожу, и там у меня мокро!
Очертания Сэм отделились от тени Нейла. Она стояла перед ним.
— Что-то сейчас будет, — произнесло бело-розовое пятно. — Видите это, видите, профессор? Здесь, сейчас…
Томаса стало трясти.
— Это глупо, Джесс, — сказал Нейл. — Ты что, думаешь…
Черное пятно пистолета развернулось в сторону Нейла. Выстрел — не громче, чем шум отвалившейся штукатурки. «О-боже-боже-мой…»
— Нейл? — как бы со стороны услышал Томас свой хриплый голос.
— Теперь смотрите, — сказала Сэм, как семилетняя девчонка, приготовившаяся показать сложный трюк на велосипеде. Ее очертания, белые и расплывчатые, как подтаявший снег, слились с темной тенью Нейла.
