о субсидии Густаву остается доселе невыясненным. По слухам Екатерина выдала ему негласно 2 миллиона. Вице-канцлер гр. Остерман возражал против субсидии; Игельстрём напротив был за нее, находя основательнее выдать даже 4 миллиона, чем потратить впятеро более на. вооружение, притом что вход в Балтийское море был свободен за полным почти отклонением Дании от союза с Россией. Игельстрём писал в этом смысле кн. Потемкину, очевидно домогаясь его поддержки. Вообще думали тогда, что Игельстрём во время переговоров обещал больше того, что следовало. Есть указания довольно определенные, что Густаву дали 500. 000 р., но что он просил по-прежнему 3 млн., и даже до 4 млн., именно на 8 лет по 500. 000 р. ежегодно; но окончательно согласился на 300. 000, по определенному курсу 40 стив. за рубль в продолжение того же 8-летнего срока. Об этом состоялось соглашение позднее, в 1791 г., когда заключен был в Дротнингольме союзный договор. Некоторые из этих сведений шли из источника настолько близкого к Императрице, как её секретарь, что не доверять им нет возможности. Другие почерпались из слухов, что свидетельствовало, что переговоры о субсидии, несмотря на свою секретность, не были вовсе тайной.
Естественно, что при условиях того времени нельзя было ожидать, чтобы заключенный трактат подвергся более или менее критическому разбору в печати. Но толкуемый на все лады в частных кружках, он не мог не быть обсуждаем, а вероятно и осуждаем, за упомянутые выше немаловажные слабые стороны, и чем официальные похвалы были громче, тем осуждение было упорнее. Очень рельефное понятие об этих суждениях представляет собой написанный тогда же князем М. М. Щербатовым «Ответ гражданина на речь, говоренную обер-прокурором Неклюдовым», как выше упомянуто, в торжественном собрании сената. Речь эта была полна превыспренних похвал Екатерине, похвал настолько громких, что ими в некоторой мере даже оставлялись в тени деяния Петра. Упоминался и невыгодный Прутский договор его, заключенный в тяжелую минуту. В некоторую, хотя и косвенную, антитезу с ним ставился только что заключенный договор. — «Все сие царствующая Екатерина — вещал оратор, — одна исполнила и свои бессмертные дела отнесла к твоим (Петра) начинаниям… Что же больше желать или сотворить? Не се ли бессмертие?»
Кн. Щербатов отвечал ему: «К тебе пишу вещуну от народа, не знающему кто ты и что будешь вещать? Зачем ты и в хвалах твоих дерзнул основателя всего просвещения России, первого содетеля нынешней её славы и какая когда может в будущие времена случиться, ругательным образом сравнивать с сидящею на престоле Императрицей? Зачем ты, хотя принести лестный фимиам, вред самой славе сей Императрицы соделал; ибо самый чин твой, самое установление, в подобных случаях благодарения, есть деяние Петра Великого, а ты, дерзая охулять пред сидящей на престоле содетеля всего сего, не ясно ли изъявил что лесть, а не искренность говорила, и что ты не более ей самой верен, как тому, кто установил чин твой».
Желающим ознакомиться с возражением Щербатова в подробности, рекомендуем обратиться к III тому Чтений Моск. Общ. Истории и Древностей 1860 г.; здесь же приведем лишь отрывок, в котором кн. Щербатов весьма сильно, но довольно верно высказался о действительном значении Верельского мира. Им и заключим обзор этого события.
«Но как вы любите сравнения, должны бы вы взглянуть на последне заключенный мир со шведским королем; нашли бы его и при умножении силы России и при одержанных победах едва ли не меньше ли выгодным нежели Прутский. Мы не уступили ничего, но и явили, что не могли укротить беззаконно начавшего войну. Мы не уступили ничего своих земель, но лишилися права, означенного в Нейштадтском трактате, защищать права и вольности Швеции. Заключили мы мир с королем шведским, не упоминая ни о каких прежде бывших трактатах; ибо оставили в неподлинности все другие обязательства, связующие нас с Швецией. Мы тщетно по старобытности границы утвердили; изодрав крепости, оставили ему пространное поле ко всем требованиям, какие захватцовый и вероломный человек иметь может. Мы признали его самодержавным или, лучше сказать, деспотом, а самым тем навели на себя опасность новой войны, которой при установлении шведской вольности, при сенате и народных собраниях мы не страшились. Мы заключили мир, не принудя его разоружить свой флот, ни отозвать своих офицеров, служащих у Турок; ибо мы не приобрели надлежащего друга; побудили слабого и предприимчивого врага какой новый вредный нечаянный удар произвести. Оставили его во всех его силах и союзником врагов наших, а наложили на себя единственно тягость и убыток всегда вооруженным быть противу друга, яко противу неприятеля».
Действительно, прибавим от себя, на Императрицу Екатерину если не прямо, то косвенно падает в том доля ответственности. Склониться на внушения Спренгтпортена и допустить интриги и заигрывания с финляндцами было со стороны Екатерины большой ошибкой. Она, несомненно, отозвалась на всем ходе шведской войны, а, следовательно, и на Верельском мире.
ГЛАВА IX. Барон Спренгтпортен
I. До переселения в Россию
В предыдущем изложении имя Георга Магнуса Спренгтпортена упоминалось часто, а деятельность его оставила свой немалый отпечаток на Екатерининской шведской войне. Но при Александре II-ом Спренгтпортен играл в шведских и особенно в финляндских делах еще более видную роль, чем при его бабке, хотя и столь же мимолетную. Он был проводник идеи Боргоского сейма и его устроитель; его настойчивостью побеждены колебания Александра. Он был первым финляндским генерал-губернатором. На русской службе этот шведский выходец, приговоренный на родине к виселице, достиг высшего военного чина генерала от инфантерии и графского достоинства. Спренгтпортен пользовался известным почетом и значительными окладами, играл роль между русскими сановниками. Не подлежит сомнению, что он заслуживает известного места в истории наших отношений к Швеции и Финляндии, и непонятно почему русские энциклопедические издания о нем доныне умалчивали. Это несомненно герой своего рода, хотя герой печальной памяти.
Известный при Императорах Александре I и Николае, финляндский статс-секретарь Роберте Генрих Ребиндер, не особенно доброжелательный к Спренгтпортену, в мемуарах своих так его описывает:
«Упорного характера, проницательный, быстрый в заключениях, отважный до неразумия, энергический, работящий, ни во что не ставящий денежные интересы (?!), республиканец на словах, деспот в душе, — таков был этот необыкновенный человек, созданный играть роль в смутные времена. Он не имел добродетелей, которые бы сделали из него Вашингтона, но в республиканском Риме он был бы Суллой. Если имя его не найдет себе места рядом с великими историческими именами и слава его не была европейскою, то это зависело от обстоятельств и от того, что сцена
