в горле, наконец-то избавившись от стольких тайных горестей. — Я никогда не видела таких удивительных цветов.
* * *
За кулисами, в увешанной зеркалами гримерке, я переодеваюсь в рубиновое платье. Короткие рукава почти полностью открывают руки, черный пояс, завязанный сбоку, подчеркивает талию. Подол скромно прикрывает колени, но шелк липнет к телу. Взглянув на свое отражение, я инстинктивно начинаю горбиться, чтобы скрыть женственные изгибы тела. Но тут же заставляю себя распрямиться. И все же, когда убираю свою одежду в сумку, у меня сосет под ложечкой при мысли о том, что ко мне будут прикованы взгляды всех цзяньтаньцев. Из сумки выпадает фотография — та самая, что вернул мне Ксавье. Я привычно вздрагиваю, но впервые позволяю себе рассмотреть снимок.
И вдруг невероятный сюрприз — оказывается, все гораздо лучше, чем я опасалась! Правильный свет лестным образом подчеркнул мои скулы, балетный изгиб шеи, хорошую осанку. Я по-прежнему предпочитаю броситься под рикшу, лишь бы эти снимки не разошлись по рукам, но больше не испытываю унижения при виде собственного тела.
Входит Софи и открывает перед зеркалом свою косметичку.
— На улице дым коромыслом, — сообщает она.
Я выглядываю в окно. У пятиарочных ворот на площади Свободы в ожидании толчется народ. Огромная толпа запрудила улицу. Заслон полицейских в синей форме сгоняет людей с проезжей части на противоположный тротуар. Машины и мотоциклы, сигналя, прокладывают себе путь, словно газонокосилки по заросшей лужайке.
— Здесь чуть не половина Тайбэя, — говорю я.
— Так и есть, — торжествует Софи. — Дебра сказала, что приедут какие-то ВИПы из правительства. Вот наряды и усилили.
Я знаю, что вряд ли замечу Рика, но все равно ищу в толпе его массивные плечи и поднятый посох бо. Вместо этого взгляд выхватывает в толпе на дальней стороне улицы знакомую кепку «Кливленд индианс». Я узнаю эту нескладную фигуру даже среди сотни китайцев. Эту манеру надвигать кепку на глаза, сутулиться, отставлять сложенную бумажную карту подальше от глаз. Он будто театральный актер, вышедший на сцену не в том спектакле. Папа!
Я достаю телефон: ну конечно, он завалил меня сообщениями.
«Я в „Цзяньтане“. Твой товарищ сообщил, что ты на пикнике у Мемориала Чан Кайши».
«Я тут, на площади Свободы, но проход закрыт. В театре благотворительный концерт».
«Ты все еще у мемориала? Попробую пробиться к тебе».
Последнее сообщение отослано двадцать минут назад. О чем думал мой «товарищ», желая прикрыть меня и направив папу на нужную площадь, но к другому зданию? Я пишу ответное сообщение: «Папа, я не там. Видимо, какая-то путаница. Встретимся завтра в лагере, ок?»
Сообщение никак не хочет отправляться. Нет сигнала. Хуже времени не придумаешь.
— Софи, папа там, на улице. — Я хватаю с вешалки черный халат и набрасываю его на платье. — Он меня ищет. Мне нужно сбегать вниз на несколько минут.
— Забудь! — хватает меня за руку Софи. — Он запретит тебе выступать. Ты сами говорила. Это твой grand finale[111]. Последний танец Эвер Ван!
Я обнимаю ее:
— Папа не успокоится, пока не найдет меня, нельзя же позволить ему искать весь вечер. Я попрошу его встретиться со мной завтра в лагере.
— А вдруг тебя задержит служба безопасности?
— Я участница концерта. Меня не могут не пустить обратно.
— Но…
— Смотри. — Я протягиваю руку к планшету Софи и открепляю один из пропусков за кулисы, которые она планирует продавать вечером на аукционе: — Я вернусь по пропуску.
* * *
Я с неожиданной для себя прытью сбегаю по ступеням театра в сгущающиеся сумерки. Папа здесь! Мой сумасбродный папа, который после рождения Перл водил меня кататься на коньках, чтобы я не чувствовала себя брошенной, пока мама нянчилась с малышкой; который учил меня водить машину на школьной парковке, рискуя собственной жизнью и здоровьем; который покинул берега Азии, будучи немногим старше меня, чтобы прожить всю жизнь вдали от родных и друзей. Я была не совсем честна, сказав Софи, что хочу избавить его от вечерних скитаний. Я понимаю, почему папа плакал на «Мулань», когда хунну вторглись в Китай. Он скучал по дому. А я скучала по нему.
Пятиарочные ворота, ведущие на площадь Свободы, перекрыты блокпостами. Зрители просачиваются через узкий вход, демонстрируя содержимое сумок и рюкзаков охранникам в синем. Протиснувшись в обратном направлении, я показываю пропуск лунолицему охраннику:
— Я скоро вернусь. Во куай хуэйлайлэ. Не забудьте меня!
Он машет мне рукой, и я ныряю в толпу, вздымающуюся надо мной, как кукурузное поле. Я не вижу ничего, кроме надвигающихся лиц. Земля под ногами вибрирует от грохота мчащихся машин. Рядом проносится вереница мопедов, извергая клубы дыма.
Когда я приближаюсь к дороге, мимо проезжает белый грузовик. А когда он исчезает, кепка «Кливленд индианс» оказывается прямо напротив меня, через улицу. Слева от папы стоит высокий мужчина, справа — семья, сзади напирает дородная дама в цветастой юбке, которая без конца натыкается на него, пока полиция оттесняет толпу с проезжей части. Полосатая голубая рубашка, которую папа надевал на мой выпускной, расстегнута над джинсами. Он щурится, глядя на карту, затем вытягивает шею и озирается, видимо пытаясь отыскать другой способ попасть на площадь Свободы. Вид у папы утомленный. В Огайо уже рассвело, а он, как и я, плохо переносит смену часовых поясов; должно быть, в полете всю ночь бодрствовал.
— Папа!
Мимо с ревом проносится черная машина, остав* ляя за собой вакуум, который засасывает мою юбку. Папа оглядывается по сторонам, ища, откуда доносится мой голос.
— Папа, я здесь!
Я машу рукой. Его усталые глаза встречаются с моими и тотчас вспыхивают, словно фейерверк.
— Эвер! — Размахивая руками, он пытается обойти женщину, преграждающую ему путь. — Эвер!
Женщина отшатывается.
— Ждите своей очереди! — огрызается она по-китайски.
Я нетерпеливо проталкиваюсь к папе. Он по-прежнему машет руками, улыбаясь до ушей, бочком обходит женщину и бросается вперед с одной лишь целью: поскорее добраться до меня.
А потом все происходит молниеносно.
На лице папы удивление. Он бежит, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Прямо на проезжую часть. Под колеса приближающейся машины.
— Папа, осторожнее!
Клаксон беспрерывно гудит. Посреди дороги папа застывает, как загнанный в угол зверь. Он никогда не отличался проворством. В промежутке между двумя ударами сердца я успеваю нарисовать в сознании катастрофу. Тело, двадцать лет толкавшее санитарную каталку. Безжалостный удар стального монстра, несущегося на огромной скорости.
Это мой выбор — сойти с тротуара. Рискнуть не только сегодняшним выступлением, но и вообще всем будущим. Да, этот выбор — не пересиливание себя, не угроза наказания и даже не обременительное
