Он выполнил свой замысел.
«Вот», — сказал Эрик и опустил печатку с баронской короной прямо в блевотину.
Потом он бросил ветку рядом с собой, повернулся и ушёл. Пройдя сотню метров и оказавшись у поворота дороги, за которым Силверхиелм исчезал из его поля зрения, он повернулся и посмотрел назад. Префект не изменил позиции.
Последний день в школе вылился в короткий триумф.
Аттестаты выдали уже утром, когда классные руководители прочитали свою обычную проповедь из порицаний и похвал. Получив вожделенный документ на руки, Эрик прошёл по кругу и попрощался с учителями. Это получилось достаточно сентиментально для обеих сторон. Тоссе Берг взял его за плечи со слезами на глазах и сказал, что он должен тренироваться до седьмого пота для Токио.
«Ты — боец, Эрик, а бойцы всегда и везде в почёте. Сейчас ты выходишь в другой мир, где никакие члены совета не смогут до тебя добраться».
«Надо нам поддерживать связь и в будущем, — сказал Журавль. — Я хочу знать, как всё сложится для тебя».
«Прощай, Журавль. И спасибо за отметку».
«Тебе не за что благодарить меня. Вы двое действительно чего-то стоили…»
«И Пьер?»
«Да, именно. Передай ему от меня большой привет, если вы когда-нибудь встретитесь».
Такси уже начали челночные рейсы на станцию в Солхове для тех, кого не забирали родители. Весь школьный двор сверкал от больших и, главным образом, чёрных автомобилей.
Перед заключительной церемонией в актовом зале, посвящённой вручению наград и спортивных призов, Эрик прогулялся до поленницы у дороги для вывозки леса. Там всё ещё лежала вместе с перчатками уже успевшая покрыться плесенью его шапка с тремя отверстиями.
Он не ожидал, что вспомнят о нём. Но когда пришла очередь награждать за самые высокие отметки в реальной школе, директор витиевато объяснил, что, конечно, при мысли о необычном проколе с поведением, который здесь и сейчас не имеет смысла обсуждать, возникали определённые сомнения, но отличные оценки ведь всё равно являются отличными оценками.
И под вежливые аплодисменты Эрику пришлось подниматься и кланяться и принять роскошное издание Карла Фриса с печатью школы на форзаце — премиальную книгу, изначально предназначенную Пьеру.
Сверху со сцены он обвёл взглядом актовый зал, украшенный берёзовыми ветками, облаченных в пиджаки учеников, которым предстояло вернуться в этот ад, их помпезных родителей, не знавших, или не желавших знать, или даже одобрявших жизнь в Щернсберге.
Было бы непростительной трусостью не поставить свою точку на этом празднике.
Повернувшись в сторону публики и спиной к директору, Эрик медленно вытащил шапку с тремя отверстиями и растянул её одной рукой, чтобы все увидели, какое именно швейное изделие выставлено перед почтенной публикой.
Сначала осторожно зааплодировали только несколько его одноклассников. Он поднял шапку над головой и заставил себя стоять неподвижно. К аплодисментам присоединялось всё больше и больше реалистов, и скоро весь зал буквально захлебнулся от выплеснувшихся эмоций. Как будто знаменитый пианист только что закончил свой сольный номер (во всяком случае, такое сравнение внезапно пришло ему в голову).
Тогда он поклонился в знак благодарности и окончания представления и сбежал вниз по лестнице. И далее прямо к одному из ожидавших такси, куда заранее уже были снесены его скромные пожитки. Когда машина тронулась с места, он решил не оглядываться. Щернсберга больше не существовало.
Он сидел в пустом купе вагона. На станции он купил россыпью две сигареты Джон Силвер. Как раз перед двумя членами совета, которые притворились, что они ничего не видят. Потом эта парочка, бросая через плечо беспокойные взгляды, прокралась во второй вагон от конца поезда. Хотя, вероятно, имела билеты в первый класс, как и Эрик.
Он улыбнулся, не чувствуя злорадства. Но ему любопытно было представить себе, как эти двое, трясясь в почти последнем вагоне, больше часа будут бояться, что дверь в их купе неожиданно отворится, а потом быстро и с шумом закроется за спиной Эрика.
Они попались бы без шанса на бегство. Как крысы, мелькнуло у него в голове. Как хорошо, что все это принадлежит теперь другому миру. Лично для него Щернсберга больше не существовало.
Он вытянул руки перед собой и напряг их так, чтобы они не дрожали, и растопырил пальцы. Два года назад на костяшках его кулаков красовалось множество маленьких белых шрамов от чужих зубов. Сейчас большинство из этих отметин исчезло. Только по-настоящему внимательный взгляд сумел бы увидеть их следы. Руки стали чистыми. Он пощупал правый локоть, там имелся заметный шрам от передних зубов Лелле (вроде так звали того парня?), но такая отметина могла остаться от чего угодно. Например, от падения с велосипеда на гравиевую дорогу. Но сейчас всё закончилось. Никогда больше.
Он спорол эмблему с Орионом с нагрудного кармана школьного пиджака, взял её в руку и поднёс снизу горящую спичку. Эмблема горела медленно, скорее тлела. Раскрошил остатки пепла большим и указательным пальцами. Затем прикурил одну из своих двух сигарет.
Где-то там в лесу лежал его и Пьера пластиковый пакет с половиной пачки Джона Силвера, двумя палочками, чтобы держать сигарету, коробком спичек и половиной бутылки Вадемекума. Он подумал, что этот клад, пожалуй, никто никогда не найдёт. А если и обнаружит лет через сто, от Щернсберга не останется и следа, даже камня на камне.
Поезд начал движение. Дежурный по станции, сделав отмашку флажком, отправился назад к вокзалу.
Эрик открыл окно, высунулся наружу и позволил летнему ветру забрать с собой едкий запах сгоревшей ткани. Потом он выбросил сигарету, которую держал в руке, достал из кармана вторую и отправил её следом. Для курения не существовало больше причины.
Сквозь капельки слёз, выжатых из глаз встречным ветром, он смотрел, как проплывает сёрманландский пейзаж: беседки из сирени, фруктовые деревья в цвету (наверняка уже не яблони, возможно, сливы?), крестьянские дворы, люди, трактора, сараи, скот, транспорт на дорогах, озёра и леса.
Он сел и закрыл глаза. Пьер и Мария. Ему скоро предстояло встретиться с ними. У него ведь остались деньги. Он мог теперь законно поработать в порту без опасности нарваться на ярлык малолетнего. Мог поехать как в Женеву, так и в Саволакс. Нет, сначала в Финляндию, а потом в Швейцарию.
Он снова встал у опущенного окна и, высунув голову наружу, как собака, втягивал ноздрями воздух. Поезд приближался к центру Стокгольма. Солнечные лучи, сверкая, отражались от воды в Риддарфьордене. Всё закончилось, он был свободен и счастлив.
Когда он приехал, дома никого не оказалось. Он втащил свои сумки с тяжёлыми книгами в комнату, которая когда-то принадлежала ему и младшему брату. За время его отсутствия братец, видимо, полностью завладел территорией. Он распаковал кое-что из своих вещей и стоял какое-то время с парой плохо ухоженных шиповок в руках. Шиповок марки Пума из настоящей кожи кенгуру. В любом случае они уже стали ему малы. И он не видел в этом никакой трагедии.
