От Фермора, как и от Апраксина, Конференция требовала срочных наступательных операций. В зимнюю кампанию 1757/58 года русские войска практически без сопротивления противника овладели большей частью Восточной Пруссии. При овладении Тильзитом, активно оборонявшимся прусским гарнизоном, отличился А. П. Румянцев, военный талант которого раскрылся в полной мере в войнах при Екатерине II.
В зимнюю кампанию произошел уникальный в военной истории случай, когда население неприятельского города Кенигсберга, покинутого гарнизоном, отправило депутацию к русскому командованию с просьбой не о приеме ключей от города, а о принятии его в состав Российской империи. Столь неожиданный подарок можно было бы обменить опасением, что находившиеся в составе русской армии иррегулярные полки казаков и калмыков станут грабить город, но поведение жителей свидетельствовало о том, что они руководствовались не чувством страха, а искренним желанием принять русское подданство, видимо; воинственный прусский король требовал от жителей непосильных жертв. Если бы дисциплинированные, привыкшие к повиновению немцы действовали по предписанию городской администрации, вряд ли на улицах, крышах домов, в окнах — всюду находились толпы народа. «Стечение оного, — отметил очевидец происходившего А. Т. Болотов, — было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войска и самого командира; а как присовокуплен к тому и звон колоколов во всем городе, и играние труб и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все это придавало оному еще более пышности и великолепия».
Высшие чины города поднесли Фермеру символические ключи Кенигсберга, тут же отправленные в Петербург. 24 января 1759 года состоялась церемония присяги жителей города, в торжественной обстановке был прочитан манифест Елизаветы, затем присягнули высшие чины городской администрации, университет, доцентом которого состоял знаменитый философ Эммануил Кант, и, наконец, остальные жители города, повторявшие вслед за пастором слова присяги, обязывались быть «верными и покорными русскому правительству». В церквах был установлен порядок молитв за императрицу, в феврале отмечали мир в Кенигсберге, служили благодарственный молебен, жители в знак покорности русскому правительству укрепили русские эмблемы на своих домах, дворяне украсили дома портретами Елизаветы, было принято постановление о признании русских официальных праздников, устраивались банкеты, иллюминации. Болотов отметил деталь, характеризующую отношение новых подданных к России: «Узнав, что находился в Кенигсберге прежний Монетный двор со всеми его орудиями и мастерами… собрали мы всех нужных к тому мастеров, отыскали монетного мастера, и мне поручено было от губернатора сделать для стемпеля рисунки, которые я смастерил, как умел. На всех сих деньгах изображен был с одной стороны грудной портрет императрицы, а с другой — прусский герб одноглавой орел… Казна имела от сего великую прибыль, и деньги наши стали несравненно лутче ходить, нежели те отменные и другие, какими прусский король отягчал всю свою землю».
Итак, зимняя кампания закончилась успехом, хотя она и проходила в суровые холода. Однако Фермор не снискал в этой кампании славы, наоборот, своим приказом не брать с собой госпитальных повозок с ранеными и больными, а оставлять их на месте вызвал ропот в войсках. Мессеньер даже запечатлел молву о том, что Фермор сознательно действовал в угоду Фридриху II. Он писал: «Фермор „закуплен“ королем прусским и предан видам великого князя и великой княгини, что Елизавета Петровна имела слишком большое предубеждение в пользе этого генерала, которого таланты ограничивались достоинствами отличного интенданта».
В летнюю кампанию 1758 года по настоянию Конференции, директивы которой Фермор неукоснительно выполнял, русская армия продолжала продвигаться на запад. Главное и самое кровопролитное сражение не только летней кампаний 1758 года, но и всей Семилетней войны произошло 14 августа у деревни Царндорф. Оно обнаружило беспримерную стойкость русских солдат и такую же беспримерную бездарность главнокомандующего. Фермор допустил, по крайней мере, три просчета, стоившие русской армии огромных потерь: расположил армию в такой тесной позиции, что, по словам Фридриха II, командовавшего пруссаками в этом сражении, «ни одно из ядер, пущенных в их сплоченные массы, не пропадет даром». Король рассчитывал на полное уничтожение противника и приказал «не щадить в сражении ни одного русского». Участник сражения мемуарист Болотов подтвердил слова короля: одно ядро убивало десятки человек. Второй промах Фермора, граничивший с преступлением, состоял в рассредоточении русских войск на отдельные группы, чем он лишил их возможности торжествовать победу и завершить войну. Самая главная оплошность Фермора состояла в проявленной им трусости: в разгар сражения он постыдно бежал с поля боя, оставив армию, точнее полки, действовать разрозненно, не согласуя их с действиями соседей.
Сражение началось в девять утра двухчасовой дуэлью артиллерии, а затем и ружейной пальбой. Из-за дыма и пыли, поднятой кавалерией, видимость была настолько плохой, что обе стороны иногда стреляли по своим.
Инициативу сражения взял в свои руки король, предпринявший против фланга русских войск свою знаменитую «косую атаку», суть которой состояла в нанесении сосредоточенного удара по флангу противника. Но русские войска не побежали с поля боя. Сражение продолжалось целый день, противники израсходовали порох, бились врукопашную, битва превратилась в кровавое побоище. Ночь обе армии провели под ружьем.
Проявивший трусость Фермор к концу сражения появился среди войск и, по словам Болотова, «сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых, и чтоб был дан пашпорт для проезда раненого генерала Броуна. Таковая необыкновенная и не имеющая еще себе примера поступка возгордила неприятеля. Граф Дона ответствовал таким же, но горделивейшим письмом. Он говорил, что как король, его государь, одержал победу, то он и будет иметь попечение о раненых. И сия досадная, безрассудная и крайне неблаговременная переписка и послужила после королю прусскому доказательством, что он победил».
О том, какое попечение о раненых проявили пруссаки, засвидетельствовал капитан прусской армии Архенгольц: «Много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на поле битвы… кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми. Напрасно злосчастные бились между мертвыми, старались разметывать их и подниматься, другие трупы, на них бросаемые, тяжестью своею навечно отверзали для дышущих еще страшную могилу». Оба противника понесли огромные потери, и оба главнокомандующих приписывали себе победу: Фермор — на том основании, что пруссаки после сражения оставили поле боя, а Фридрих — на основании письма Фермора; и в русском, и в прусском лагерях отслужили благодарственные молебны.
25 августа в Петербурге была получена реляция Фермора о состоявшейся «генеральной и жестокой баталии», в которой, конечно же, он умолчал о своем бегстве с поля битвы, сообщая о «неколикократном по переменам одна сторона сбивала и места своего не уступала», и если бы «солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина напрасно сверх одной чарки не пили, то можно было такую совершенную победу над неприятелем получить, какова желательна». Так отозвался о героизме русских солдат главнокомандующий. В общей форме было сказано, что понесенный «урон весьма знатен». Армии дан приказ: вследствие «слабоствие и за неимением хлеба» отступить.
