Но утих ветер, успокоились волны, и снова вошла Нева в свои берега, а обездоленным, лишённым крова людям Пётр открыл свою казну, помогая вновь обосновываться на берегах коварной, свирепой реки.
И едва установился санный путь и снежное покрывало скрыло все изъяны и грязь города, как поскакал Пётр в старую столицу — надо было ему и там устроить торжество по случаю дорогой победы. И плыли по улицам Москвы невиданные корабли — лошади тащили сани с макетами судов. Распущенные паруса ловили ветры, а на палубах сидели в маскарадных костюмах сенаторы, высшие офицеры, иностранные послы, придворные дамы. Грандиозный маскарад превратил Москву в театральную сцену — все улицы стали словно бы каналами, по которым плыли и плыли морские суда. Невиданный спектакль устроил для своих подданных царь — так завершил он своё завоевание Балтийского моря...
Ничего этого не видела старая царица Прасковья, доживавшая свои последние годы безвыездно в старом Измайлове. Она в свои пятьдесят восемь лет обрюзгла, опустилась, сделалась зла и раздражительна, питалась только слухами и уже не участвовала в придворных праздниках. Она по совету и примеру Петра и сестры своей, Настасьи Ромодановской, всё время лечилась. Ездила на Кончезарские воды, в Олонец, на марциальные воды, но её одолевали недуги — мокротная и каменная болезни, подагра и сильный кашель. Ноги уже давно отказались служить ей, и её, толстую, расплывшуюся, постоянно носили двое дюжих лакеев на бархатной скамейке со спинкой. Но и в болезнях не забывала она блюсти честь и достоинство своей царской семьи, неизменно справлялась о том, как ведут себя её дочери, и воздавала им должное в своих письмах то угрозами, то попрёками, то нежными излияниями. Особенно тревожилась она за свет Катюшку. У той жизнь сделалась вовсе несносной, но весёлый характер помогал ей не тужить.
После рождения Аннушки, голубоглазой белокурой девочки, Катерина так страдала от всяческих недугов, что мать постоянно советовала ей лечиться. Судороги и росший отчего-то живот, хотя беременностью и не пахло, заставляли царицу наставлять любимую дочку: «А что пишешь себе про своё брюхо, и я, по письму вашему не чаю, что ты брюхата. Живут этакие случаи, что не познаётся. И я при отъезде так была, год чаяла брюхата, да так изошло. И ежели не брюхата, и тебе, конечно, надобно быть на Олонце, у марциальных вод для этакой болезни. И от таких болезней и повреждений женских немощей вода зело пользует и вылечивает. Сестра княгиня Настасья у вод вылечилась от таких болезней. И не пухнет, и бок не болит, и немощи установились помесячно, порядком...»
Свет Катюшка, однако, не слушалась матери и к водам не ехала, предпочитая пользоваться советами докторов. И царица зело сердилась на неё, до того даже, что ругала её ругательски и призывала пред свои светлые очи, чтобы вздуть как следует.
Но Катюшка всё не ехала ни к водам, ни к матери, развлекалась как могла и умела. В дела мужа, герцога Мекленбургского, она не вникала, разве что просила государя помочь ему. Но герцогу не мог помочь даже Пётр. Склочный, неуживчивый характер герцога превращал каждого, кто с ним проводил время, в извечного врага. И в каждом из своих придворных видел герцог заговорщика, казнил без всяких причин, драл со своих подданных тяжкие подати и везде искал крамолу. Он не мог ни с кем ужиться, не слушал и советов, которые давали ему окружающие и даже Пётр. Уж на что жёсткий и властный был характер у Петра, но и он советовал герцогу быть помягче в поступках и словах. Австрийский император, вассалом которого был Мекленбург, злился и негодовал на своенравного неуживчивого подданного, все соседи и союзники возмущались его коварными происками. Катерина, как могла, уговаривала мужа, но всё было бесполезно.
Пётр отвечал племяннице на её слёзные просьбы о помощи: «Пишешь ещё о прежних вам и ныне продолжающихся обидах, чтоб вам вспомочь, в чём воистинно и мы часть досады терпим, но пока что обождать надо, быть возможно уступчивее и склоннее, и надобно убеждать супруга, чтоб он не так делал всё, чего хочет, но смотря по времени и случаю и по нынешним конъюнктурам».
Не унимался герцог, не слушал советов ни жены, ни царя. И дождался того, что император австрийский прислал в Мекленбург войско, экзекуцию.
Забила тревогу Катерина, но Пётр резонно ответил ей: «Сердечно об этом соболезную, но не знаю, чем помочь? Ибо ежели слушался бы муж ваш моего совета, ничего б сего не было. А ныне допустил до такой крайности, что уж делать стало нечего. Однако ж прошу не печалиться, по времени Бог исправит, и мы будем делать сколько возможно...»
Не посылать же в самом деле войска в Мекленбург, чтобы сражаться за интересы неуживчивого родственника, да ещё и с австрийским императором, силы у которого были пока что значительно больше, чем у Петра. Да и только что кончилась война с Швецией, Россия могла свободно передохнуть, а тут склочный герцог...
В конце концов австрийский император лишил Карла-Леопольда короны. В изгнании, в интригах и сплетнях, в тюрьме провёл он остаток жизни. А Катерине ничего не оставалось, как вернуться в Россию, под крыло матери. Но произошло это не сразу, и старая царица всё грозила дочери гневом Божьим, ежели та не приедет провести последние годы жизни у постели больной матери.
Анна понимала, как несладко опять поступить под опеку матушки, у которой к тому же испортился характер из-за её многочисленных болезней. Но она опасалась высказывать сочувствие Катерине и вместе с тем ясно представляла себе обстановку, в которую-таки вернулась Катерина вместе с маленькой дочерью. Аннушке шёл уже пятый год.
Анна представляла, как разместилась Катерина в матушкиных покоях. Хоромы её были прямо возле матушкиных, и она шагу не могла ступить, чтобы Царица Прасковья не следила за дочерью. В больших флигелях измайловского поместья размещалась её свита, и, чтобы сделать распоряжение по дому, Катерине приходилось посылать своих крепостных во флигели, так что ни одно её приказание не оставалось неизвестным матушке. Царица Прасковья вникала во все мелочи, вмешивалась в личную жизнь старшей дочери, и Катерине скоро опротивел этот догляд, споры и ссоры по любому ничтожному пустяку. Иногда они днями и часами дулись друг на друга, затем обнимались, целовались и просили прощения, а потом всё начиналось сначала.
Катерина привезла с собою некоторую свиту, в том числе и нескольких мекленбуржцев. Свита её устраивала бесконечные попойки и ссоры, в которые всегда ввязывалась и царица Прасковья: до всего ей было дело.
Наведывались в Измайлово и гости. Особенно часто приезжал сюда камер-юнкер Берггольц, впервые посетивший мекленбургскую герцогиню в свите своего господина, голштинского герцога. Встречали и провожали гостей кавалеры и дамы из свиты Катерины и царицы Прасковьи, сидели недолго, всего с час, но успевали за это время опорожнить по нескольку бокалов венгерского вина, которое особенно любила старая царица. Катерина не отставала от гостей и матушки, пила вместе со всеми, болтала и острила, несла невесть что, а под конец пригласила камер-юнкера бывать у неё запросто. Так понравился ей стройный и юный камер-юнкер, что ей не хотелось его отпускать.
Камер-юнкер зачастил в Измайлово, иногда оставался и ночевать в этом гостеприимном доме. Здесь всегда были ему приготовлены бокал токайского, мягкая перина и любезные слова Катерины, то и дело прерываемые смехом по любому поводу и без повода.
