– Притворяетесь невежественной простушкой, мисс Воан?
– Не понимаю, о чем вы спрашиваете.
– Ева Браун, – Харрис-Джонс раскачивался на каблуках, он явно наслаждался происходящим, – была любовницей Адольфа Гитлера.
Ада слышала о чем-то таком по радио, но очень давно. Газеты она открывала редко и никогда не смотрела на снимки. Она не хотела жить прошлым.
– Повторяю, вы знали эту женщину? – Харрис-Джонс поднял фотографию обеими руками.
– Говорю же вам, я видела ее раньше.
– Эту женщину, – Харрис-Джонс выпятил грудь, его голос рикошетом отлетал от стен зала, – зовут Ева Браун.
Ада почувствовала себя так, будто ее сбил автомобиль, несущийся на полной скорости. Она пошатнулась, ухватилась на перила, чтобы не упасть.
– Я не знала, кто она такая. При мне ее ни разу не назвали по имени.
– И вам никто не объяснил?
– Нет. С чего бы? Со мной не разговаривали. Они не называли ее по имени. Судачили иногда о какой-то фройляйн, той самой фройляйн. Так, словно она была проходимкой, выскочкой из низов. Но кто она такая, не говорили. И уж тем более о том, что она любовница Гитлера.
– Неужели? – изобразил удивление Харрис-Джонс. – Любовница Гитлера. Женщина, на которой он женился в ночь перед тем, как они оба покончили с собой. И никто не сплетничал?
У Ады стучало в висках. Ева Браун благодарила ее, отпускала ей комплименты, Ада таяла, и все это время она была любовницей Гитлера. Ада же ничегошеньки не знала.
– Вы узнаёте платье на фотографии, мисс Воан?
Ада хорошо помнила это платье, каждую вытачку, каждый стежок, яркое украшение на корсаже. Ее подмывало соврать. Нет. Никогда его не видела. Но Харрис-Джонс не стал бы соваться с этой фотографией наобум. И держался он уверенно. Что бы вы ни совершили, убеждал Аду мистер Уоллис, не лгите.
– Да, – ответила Ада.
– Вы сшили его, так?
Ада кивнула.
– Отвечайте.
– Да.
– Придумали фасон, скроили, прострочили. Одежда, сшитая на заказ. Показали Еве Браун, как его носить, где прикрепить розочку. В этом платье Ева Браун выходила замуж за Адольфа Гитлера. И в том же платье, только без розочки, она умерла вместе с Гитлером.
Кто-то из присяжных кашлянул. Старшина то скрещивал, то выпрямлял ноги, возил подошвами по полу.
– Каково это, мисс Воан, быть портнихой Евы Браун? Сшить ей подвенечное платье и саван?
Ада молчала. Откуда ей было знать?
– Ева Браун, – продолжил Харрис-Джонс, – любовница самого могущественного человека в Европе, если не во всем мире. И определенно самого чудовищного. Вы по-прежнему гордитесь своей работой?
При чем здесь ее работа?
– Таков был ваш вклад в нашу победу?
Он все переиначивает по-своему. Ада ничего плохого не делала.
– Или же это был вклад в победу врага?
– Я только пыталась остаться в живых, – сказала Ала. – И меня не спрашивали, меня вынуждали.
– Вы просто выполняли приказы, так, мисс Воан?
– Нет. – Ада прижала ладони к вискам. – Нет. Вы передергиваете. Все было не так.
– Вы сотрудничали с врагом, мисс Воан.
– Нет! – закричала Ада. Она и не подозревала, что способна издать звук такой силы. – Я была узницей. В их полной власти. По своей воле я на них работать не стала бы. – Она обратилась к присяжным, сверлившим ее стальными глазами: – Вы должны поверить мне. Факты не расскажут вам правды, не расскажут, что и как происходило. Вы не были на моем месте и не знаете, как там все было.
Старшина с медалями кивал. Может, он понимает?
– Война, – продолжила Ада, – все запутывает. Это чаща, и мы в ней плутаем. На войне мы каждый день что-то делаем, чтобы дожить до следующего дня. На войне у нас нет будущего. Нацисты всегда были моими врагами. Но мне пришлось с ними жить. Разве это сотрудничество? Сопротивляйся я, сестру Бригитту расстреляли бы. Смогла бы я с этим жить? Было бы это более нравственно?
Мистер Харрис-Джонс приподнял бровь.
– А вы сами так безупречны, да? – бросила ему Ада и перевела взгляд на присяжных: – Так высоконравственны? С вашими пушками и бомбежками? Сигареты в обмен на горы семейного добра или тело юной девочки? Я видела такое. Наши ребята в этом тоже участвовали.
Позади нее судья шумно вдохнул, словно собираясь заговорить. Мол, это уже чересчур. Ада знала, что заходит слишком далеко, но другого пути у нее не было.
– Говорят, в любви и на войне все средства хороши. Но не для женщины. – Ада стукнула кулаком по перилам. – Я думала, меня судят за убийство. Не за измену. Все это никак не связано со Стэнли Ловкином. Вы готовы вздернуть меня, как нацистов в Нюрнберге.
Она глянула на присяжных: крепко сжатые губы, пиджаки, застегнутые на все пуговицы, и пальцы, что непроизвольно шевелятся, тянутся, чтобы влепить ей пощечину. Дай им волю, они обрили бы ей голову, раздели догола и провели по городским улицам напоказ.
– Я не предавала свою страну. Никогда.
Старшине присяжных хорошо воевалось. Всем им. Как умели, защищали короля и отечество – если не в этой, так в прошлой войне. Старые боевые товарищи, все они. Присяжные, Харрис-Джонс, судья. Говорят на одном языке, на мужском языке старых вояк. Они понимают друг друга. Ада заметила, как они поглядывают свысока на мистера Уоллиса. А что ты знаешь о войне, сосунок?
Мистер Харрис-Джонс не спеша приблизился к присяжным, излучая победоносную уверенность. У нас тут мужской разговор. Походя смерил взглядом мистера Уоллиса, так смотрит отличник на последнего тупицу в классе.
– Тяжкое оскорбление действием, – начал он, выгнув бровь вопросительным знаком и кивая то на Аду, то на присяжных. – И это мы слышим от женщины, которая сшила Еве Браун подвенечный наряд. Которая гордилась тем, что работает на нацистов. – Он произнес горррдилась и наци-и-ыстов, чтобы покрепче вбить эти слова в головы присяжных. – Подсудимая долго шла к убийству Стэнли Ловкина посредством удушения угольным газом. Крайне неприятная смерть, кстати говоря.
Харрис-Джонс постучал ручкой по столу, посмотрел на часы. Он уверен, что обтяпал дельце, да так, что и не подкопаешься, подумала Ада. Пока обвинитель держал речь, кое-кто из присяжных разглядывал Аду, и вовсе не затем, догадывалась она, чтобы отыскать на ее лице признаки невиновности. Зыркнуть бы на них презрительно, но Ада знала, что сейчас не время давать себе волю.
– Это не было самозащитой. И не могло быть провокацией, – ораторствовал Харрис-Джонс. – Ада Воан – лгунья. Она лжет всем, кто достаточно глуп, чтобы ее слушать. Она лжет, чтобы улучшить свои обстоятельства. Она лжет себе. Не было никакого Станисласа фон Либена. Не было ребенка. Не было фрау Вайс. Мы не находим ни единого доказательства их существования. Было пошивочное предприятие. Была Ева Браун. Проституция и промысел на черном рынке тоже имели место. Ада Воан преследовала свои личные интересы аморальным, безнравственным и безжалостным образом.
