Чем была ее жизнь, если не медленным сползанием в смерть среди умирающих?
– Одна маленькая услуга, – настаивал он, – и это можно устроить.
Согласилась ли она? И что было бы, если бы она отказалась?
Плоть висела на его костлявом теле, будто пальто не по размеру.
– Вы тоже разденьтесь, – он приподнял тростью подол ее рясы, – я хочу посмотреть.
Кожа у него была маслянистой, он терся об нее, втирался в нее. Целовал, тычась языком в нёбо. Она лежала неподвижно.
– Это не больно, – говорил герр Вайс. – Адельхайд. Ада. Как я могу доставить тебе удовольствие? Скажи.
Оставьте меня в покое, хотелось ей сказать. Она не понимала, чего ему еще от нее нужно. Его слюна пачкала ей губы.
– Ах, я забыл, ты же монахиня. Но ты не девственница, верно, meine Nönnerl?
Он вошел в нее, и она услышала, как он скрипит зубами, напрягаясь из последних сил. Потом он обмяк и тяжело навалился на нее.
– Я человек чести, – сказал он. – Я всегда держу слово. И я сделаю твою жизнь более сносной. Тебе понравится.
Он перекатился на спину и закинул руку за голову, совсем как молодой мужчина.
– Кое-кому из моих знакомых нужна портниха. Как ты на это посмотришь?
– Портниха?
– Да. Это станет нашим маленьким секретом, Адельхайд. Моим и твоим.
Ада потянулась за сорочкой. Прижала ее к груди.
Он наблюдал, как она одевается, потом подал ей ключ:
– Отопри дверь.
Она вышла в коридор. Адельхайд. Ада. Он увидел в ней человека за плотской оболочкой. Женщину. Давно с ней такого не случалось.
И портниху.
– Даже тогда, – говорил мистер Харрис-Джонс, – вы бы продали свое тело ради лучших условий существования, и душу тоже. Тело и душу. Нацистам. Пакт, которым бы и Фауст гордился.
– Как вам объяснить? – воскликнула Ада. – Да и сможете ли вы понять?
Переезд в дом коменданта не облегчил ей жизнь. И не раз ей приходило в голову, что, наверное, лучше было бы остаться в приюте для престарелых с монахинями. Взаимная поддержка, разговоры по вечерам – всего этого она лишилась.
– Комендант был женат? – спросил Харрис-Джонс.
– В доме жила женщина с ребенком. – Голос Ады опять дрогнул. Бедный ребятенок. Кричал и кричал, пока кровяной сосудик в глазу не лопался.
– Его жена?
– Позже я выяснила, что он не был женат. Не знаю, кто была та женщина.
– Вы шили на нее. На кого-нибудь еще?
– Она приводила подруг.
– И вы тоже на них шили?
– Да.
– Расскажите, как вы там жили, мисс Воан. Опишите ваш обычный день.
Это не имело никакого отношения ни к провокации, ни к Станисласу. Харрис-Джонс попусту тратит время присяжных, время всех, кто находится в зале. И чем она хуже? Он не единственный, кто умеет ходить вокруг да около.
– Я просыпалась, – начала Ада. – Меня будил рассвет за окном. Убирала постель, пользовалась ведром. И садилась за шитье. Или штопала. Или подрубала подол. Дожидалась, пока меня выпустят во двор. Иногда выпускали утром. А порой приходилось ждать до полудня. И тогда я оставалась без завтрака. Ни еды, ни питья. Я брала ведро, несла осторожно, чтобы не пролилось, потому что иногда оно бывало полным до верху, и шла…
– Избавьте нас от подробностей, – перебил Харрис-Джонс. – Мы хотим послушать о ваших портняжных делах. Что происходило, когда те женщины приходили к вам?
– Они являлись со своим материалом. И с фотографией или рисунком платья. Я должна была сшить точно такое же.
– В чем состоял процесс шитья?
– Я снимала мерки, – ответила Ада. – Прикидывала, не надо ли чуть изменить фасон платья, чтобы оно лучше сидело. Делала выкройку. Кроила. Сметывала. Шила. И под конец отделка.
– Платье по фигуре. Одежда, сшитая на заказ. Изготовление выкройки, – перечислял Харрис-Джонс. – Для этого требуется определенное мастерство. Вы не были обычной портнихой, верно, мисс Воан? Вы были кутюрье?
Ада понимала, что он играет на ее тщеславии, но ничего не могла с собой поделать: ничто так не радовало ее, как признание ее профессиональных заслуг.
– Можно и так сказать, – ответила она.
– Можно? Какая скромность. Да вы были в Дахау нарасхват. Та женщина, которую вы принимали за фрау Вайс, была вашей рекламной вывеской, не так ли? Нечто вроде манекена в витрине. Это же целое предприятие. Портниха из Дахау, кутюрье для нацистов.
– Нет, – Ада теребила заусенец на большом пальце, – нет.
– Ваше собственное ателье.
– Это не так. Я не понимаю, зачем вы об этом говорите и при чем тут Станислас.
– Вы гордились тем, что делали?
– Это держало меня на плаву, – ответила Ада. – Мое шитье.
– Я спросил, гордились ли вы своей работой? – упорствовал Харрис-Джонс.
– Да. – Ада вскинула голову и гневно уставилась на обвинителя: – Да, я гордилась моей работой. Она делала меня человеком. – И прошипела сквозь зубы: – Что вы понимаете? – Она обернулась к присяжным: – Выбирать мне было не из чего. Меня загнали в капкан. Мне не платили, само собой. Даже поблажек не давали. И что из того, если фрау Вайс находила для меня работу, носила мои творения, она и ее подруги? Что? Я делала то, что приходилось делать, иначе бы я погибла.
– Вы старались для этих женщин, не так ли, мисс Воан? Вы добивались от них похвалы, таяли от их восторгов.
– Они никогда со мной не разговаривали. Только одна из них была добра ко мне, и да, тогда я растаяла. Я жаждала любви. Вряд ли вы это поймете.
Мистер Харрис-Джонс взял со стола бумагу, ту, что отложил лицевой стороной вниз.
– Пункт девять в вашем списке, – сообщил он присяжным, затем подошел к Аде и вручил ей бумагу.
Это была фотография. Ада вгляделась, детали то расплывались перед глазами, то опять вставали на место, теперь ты видишь, а теперь нет. Неужели это она? Собаки, опять же. Ада с усилием припомнила их клички. Шотландские терьерчики. Негус, Стаси.
– Вам знакома эта женщина, мисс Воан?
– Да.
– Кто она такая?
– Одна их тех, кто приходил ко мне.
– Вам известно ее имя?
– Нет, – дернула головой Ада. – Никого из них я не знала по имени.
– Вы слыхали о Еве Браун? – спросил Харрис-Джонс.
Ада сглотнула:
– Ева Браун?
– Да. Ева Браун.
– Она как-то связана с нацистами?
