Я слышал, как скрипнула кухонная дверь. Я слышал, как дядя Кристен топал по зарослям прошлогодней крапивы.
Я вытащил носовой платок и старательно вытер темные пятна на брюках. Ощущение счастья и все другие ощущения исчезли. Я получил подтверждение, мне стало легче.
II
ПАН[7]
8.
Кончено. Шпионить больше не буду. Не хочу. Надоело. Утомительно и бесполезно! Бессмысленно! Ничего интересного, увлекательного в поступках людей нет. Давно понял: жизнь взрослых ложь, двусмысленность и замалчивание, поэтому не стоит волноваться или раздражаться, следует проявлять сдержанность и равнодушие. Если дядя Кристен имел что-то с Марией, а тетя Линна упрекала его, это их дело, не мое; грустно, конечно, но беспокоиться из-за них слишком глупо, слишком унизительно. По крайней мере, на данный момент.
Я покинул свой наблюдательный пункт, осмотрелся, глубоко вздохнул всей грудью, наслаждаясь тишиной; воспринимал себя сосною, под которой прятался, таким же стройным и таким же горделивым. Твердо решил держаться в стороне: я слишком хорош, чтобы стать участником нескончаемых недомолвок в доме; хватит переживать, подозревать, своих дел достаточно и — не менее значительных; лучше займусь собой и своей оригинальностью. Я чище, глубже и выше их; я докажу это, заставлю считаться со мной, ценить меня, а для доказательства собственной исключительности есть один лишь способ — идти предназначенным тебе Свыше путем. Я поступил, как поступали многие поэты, — искал прибежища и свободы на лоне природы, поскольку жалкий человечий мир стал слишком проблематичным для меня.
Надо сказать, что свое мистическое единение с природой я чувствовал уже давно. Правда, было время, когда вдруг подумалось, что все это глупости, детские фантазии, но сейчас прежняя радость пребывания в лесном пространстве возвратилась, и еще сильнее, нежели прежде. Вот они мои деревья, такие красивые и зеленые, сплетенные-переплетенные ветки и веточки, и я один из них, нераздельная часть природы, недосягаемый для человеческих нападок и оскорблений! И тепло, и свет, разливавшийся по верхушкам деревьев, и тени на тропинке, по которой я сейчас шагал, как бы подтверждали это. Здесь я на свободе, здесь я в безопасности, здесь я живу, как хочу, сам по себе, в единстве с листвой, корой, мхом, вереском, с бесконечной всеобъемлющей лесной мистикой. Так умствуя, я не заметил деревянный забор усадьбы дяди Кристена, установленный вдоль тропинки… А уж он-то мог подсказать мне, что бескрайние просторы лесного мироздания составляли всего лишь десять-пятнадцать декар[8]… Вот как я был поглощен общением с самим лесным Духом, своим безграничным преклонением перед Природой. Пока… предо мной не явился лесной Дух, но уже в ином, конкретном обличье: короткие до колен штанишки, чубчик, курносый нос, веснушки и полусмиренная усмешка, обнажавшая желтые зубы — Йо.
— Прослышал, ты был у нас, — сказал он и посмотрел испытующе.
— Да, тебя не было…
Встреча была некстати, именно теперь. В соседстве с ним, с его насквозь буравящими глазами трудно было размышлять об эзотерических ценностях или о категориях возвышенного.
— Я был в лесу, — сказал он. — Скотина заплутала. Черт бы ее побрал!
— Да, Герда рассказывала, — подтвердил я и тут же раскаялся в своих словах, заметив его улыбочку.
— Слышали, слышали, что она тебя повстречала! — Он победоносно сиял. — У нее только и на языке, Петер да Петер, такой большой стал, такой взрослый… — Он угрожающе засмеялся. — Поосторожней будь с ней, она ведь посещала эту школу по домоводству. Ну, этот интернат в Квамме… — сказал он многозначительно, словно осуждал поведение сестры на веки вечные. — А прошлым летом она работала в гостинице и спуталась с одним англичанином. Но тебя она все равно любит. Знаешь, сколько у нее волос растет на… — Он снова засмеялся на свой дурацкий манер. — Я хорошо разглядел, хотя она вдруг стала осторожничать, — добавил он мстительно. — Проклятые бабы, черт бы их побрал!
Я буквально обомлел от его кощунственных слов, казавшихся особенно неуместными на фоне первозданной природы и моих благородных мыслей, однако… другая часть моего «я» завидовала ему и его ребячьей вульгарности, и проклятия его казались мне симпатичными.
Он сунул руку за пазуху и вытащил затасканный журнал:
— Смотри, обещанное.
Я успел прочитать: «Эротика». На обложке была изображена женщина в тигровой шкуре, что-либо подробнее рассмотреть не удалось, да и Йо нетерпеливо перелистывал страницы журнала.
— Неплохо, правда? Посмотри на странице четырнадцатой…
Он схватил журнал и листал в ажиотаже. На четырнадцатой странице стояла та же самая женщина, что на обложке, только уже без шкуры, прикрывая одной рукой самое интересное место… У нее были длинные черные волосы, она игриво улыбалась кому-то, находящемуся вправо от нас, далеко-далеко. Я тотчас подумал о Герде Бергсхаген в корыте.
— Здорово! Ничего не скажешь! Посмотри на сиськи! Я получил этот журнальчик от одного старшеклассника, а ему прислали из Швеции.
— Да, недурно, — подтвердил я автоматически. Хотя противно было стоять с этим наглецом и рассматривать фотографии нагих женщин в неестественных позах. Противоречило моему достоинству, моему недавно обретенному «я», моему идеалу свободного эстетического бытия в лесу. Но Йо не смущался: при виде новой картинки тыкал пальцами, смачно плевался, похотливо хохоча и сияя от восторга. А потом как бы невзначай вдруг спросил:
— Ты каждый день это делаешь?
— Что?
— Ну, берешь его в руку, понимаешь?
— Зависит… Да, иногда… Не часто…
Почему именно теперь, черт возьми, он хотел говорить об этом? Да, правильно, последний год я занимался онанированием, если представлялся случай, рано утром и поздно вечером, но сейчас… все это позади, потому что я повзрослел, познал другие ценности в жизни и не любил, когда мне напоминали об онанизме, с которым я распрощался давно… кажется, полчаса назад.
— Я каждый день делаю, — сказал он довольный моим ответом, — по три-четыре раза. А как-то зимой целых шесть!
Разумеется, он преувеличивал. Да еще внушил себе, что имеет надо мной перевес оттого, что при давнишнем измерении его член оказался длиннее… Бесстыдник!
— Хочешь сейчас?
— Да ты что! — Я медлил. — Нет, я… понимаешь, мне нужно домой, скоро ужин…
— Ага, боишься?
— Дурак!
Его половой орган был длиннее два года назад, а теперь мне почти шестнадцать, с прошлого лета я вырос на целую голову, и моя мужская «гордость» теперь составляла все четырнадцать сантиметров. Развился я поздно. Это так. Но сейчас я вполне был доволен своими атрибутами: размером неутомимого полового члена и его готовностью к действию. В любое время, независимо от обстоятельств я способен был вызвать эрекцию, а фантазия моя превосходила самые редкостные сладострастные представления. Стоило только подумать, и тотчас же они являлись мне — невероятные неясные конфигурации.
