Нина отвернулась к мойке, пряча лицо. Джулия продолжала:
— Когда мама стала страдать от высокого давления, папа просто обезумел. Однажды утром у меня глаза на лоб полезли, когда я зашла в кухню и увидела, что он месит тесто. День выдался невообразимо жаркий, и лицо у него побагровело, а вся кухня была усыпана мукой — полный хаос! Папа за всю жизнь ни разу и супа не сварил, а тут взялся учиться печь хлеб — для мамы, без соли. Кроме того, они стали больше гулять, ходили в окрестные магазины пешком вместо того, чтобы ездить на машине…
Оба они умерли в тот же миг, как их ударила машина, так сказал следователь.
Нина снова повернулась к Джулии, в руке у нее был стакан. Поставив его на стол, она тихо сказала:
— Я нашла еще одно фото. Сейчас принесу.
Когда она вышла, Джулия опустила голову на руки. Ссоры с отцом были ужасны. После смерти Пола мама ушла в себя, отец же, напротив, бодрился как никогда, а чуть что — приходил в ярость. У него развилась навязчивая идея — коммунисты; они мерещились ему повсюду: в профсоюзах, в университетах, в правительстве. В то время Джулия просто ненавидела его, но теперь она понимала, что отец пытался убедить себя в реальности коммунистической угрозы, в том, что Пол умер не напрасно. Он так постарел после смерти Пола…
— Я нашла это вчера вечером. — Нина села по другую сторону стола.
— Что это?
— А ты присмотрись хорошенько.
Фотография совсем выцвела. То, что разглядела на ней Джулия, напоминало сцену из цирка — коренастая женщина в пестрой китайской безрукавке сидела верхом на слоне.
— Кто это?
Бабушка мягко улыбнулась.
— Это Дарья Федоровна в цирке. Дарья была у нас в России экономкой и стала нам с Катей второй матерью. Я уж и не надеялась узнать, что с нею стало. Но однажды, уже после Второй мировой, моя кузина Татьяна прислала мне из Канады этот снимок. В письме она рассказывала, как случай столкнул ее с Дарьиным племянником в Торонто, где он преподавал инженерное дело в университете. Дарьин брат работал на Транссибирской магистрали и после революции бежал с семьей в Харбин, где еще какое-то время продолжала существовать старая Россия. Татьяна написала, что Дарья мирно скончалась во сне и, по словам ее племянника, она каждый день поминала в молитве мою маму и нас с Катей. Она всегда ходила в своей китайской шелковой безрукавке и пристрастилась к кинематографу.
— Какая дивная история! — При этих словах Джулия не удержалась и зевнула. — Извини. — Подняв глаза на бабушку, она заметила, что та как-то странно к ней приглядывается. — Не знаю, что со мной такое. В последнее время я весь день только и делаю, что клюю носом. Раньше со мной никогда такого не бывало. Должно быть, все дело в английском климате.
Нина потянулась через стол и взяла ее за руку. Опустив глаза, Джулия увидела синие вены на бабушкиной руке и синюю акварель у себя под ногтями. Ей было приятно, что Нина держит ее руку. Так и хотелось положить голову на стол и уснуть.
Поглаживая ее руку, Нина заговорила:
— Мне всегда казалось маленьким чудом то, что я узнала судьбу Дарьи. Как и то, что ты меня нашла, Джулия, — это тоже похоже на чудо. — Ее голос доносился откуда-то издалека. — Надеюсь, ты не обидишься, но смотрю я на тебя — и эта мысль сама напрашивается… Джулия, прости меня, но ты бывала когда-нибудь беременна?
Однажды Джулия действительно забеременела, потому-то она и знала сейчас, что не может быть беременной. Это было так давно, что она уже ничего толком не помнила, если не считать того, что у нее не наступили месячные и ей стало очень, очень страшно. Ей было тогда четырнадцать.
Пол, любимый брат, погиб, и жизнь потеряла для нее смысл. Она так любила его и не могла поверить, что его больше нет, что он ушел навсегда. Думать об этом было невыносимо, так что она вообще перестала думать и просто пошла на поводу у собственного тела. Ее руки постоянно норовили соскользнуть туда, между бедер — когда она входила в кабинку школьного туалета, или запиралась в прачечной дома, или сидела на заднем сиденье родительской машины, натянув школьный джемпер на колени. Она вечно тискала и гладила себя в поиске облегчения.
И она сделала это — в фургоне видавшего виды грузовика, украшенном надписью «Не смейся — внутри может быть твоя дочь».
«Ого! — изумился блондинистый красавчик, будто какому-то чуду. — Там у тебя тоже рыжие волосы». После того как он неуклюже поднялся с нее и закурил косяк, рука Джулии сползла вниз, и она стала ублажать себя снова и снова, не обращая внимания на то, что он смотрит, и остановилась, только когда дошла до полного изнеможения, так и не насытив бесконечной жажды и внутренней пустоты. Она готова была разрыдаться. Парень подал ей косяк и с доброй улыбкой сказал: «Рекорд установить хочешь?»
Несколько дней спустя тот же самый грузовик поджидал ее у школьных ворот, в кабине теснились трое блондинчиков. Когда Джулия невозмутимо залезла в фургон вместо того, чтобы встать в очередь на автобусной остановке, школьники зашушукались: «Шлюха…» Наутро вся школа знала, что она сделала это со всеми тремя парнями. Но это было не совсем верно. Самый симпатичный из троицы, Дэйви, с золотистой кожей и изумрудными глазами, с извинениями отказался.
— Вряд ли у меня получится, — прошептал он. — В смысле — возбудиться, когда другие стоят над душой. — Он теребил край клетчатого шерстяного одеяла. — Ты не в обиде?
Джулия была немножко разочарована, но вместе с тем у нее уже побаливало в промежности, поэтому она только выкурила с ним косяк и договорилась встретиться через неделю в кино. Так они подружились.
А через полтора месяца она плакала у Дэйви на плече: парни пользовались презервативами, но действовали, кажется, не очень-то умело, и вот у нее задержка. Через неделю месячные так и не наступили, и Дэйви познакомил Джулию со своей двадцатилетней сестрой, которая работала секретаршей в приемной одной парикмахерской в пригороде Брисбена. Та отнеслась к Джулии с сочувствием и дала ей адрес. «Никому не говори, кто дал тебе его, — предупредила она. — Это будет стоить двести долларов».
У Джулии было семьдесят пять долларов на счете в банке, еще двадцать пять она вытащила из маминого кошелька. Дэйви потребовал у двух других парней по пятьдесят долларов. Когда они спросили, почему он сам ничего не платит, Дэйви ответил, что поведет Джулию в больницу и позаботится о том, чтобы с ней все было в порядке.
Женщина, встретившая их в дверях, была ласковой и заботливой.
— Входи. — Акушерка взяла ее за плечо. Дэйви пошел было следом, но женщина его не пустила. — А ты, дружок, погуляй-ка пока. Возвращайся часа через три. — Потом она повернулась к Джулии: — Деньги-то, я надеюсь, при тебе, дорогуша?
Это была смерть, и она ее заслужила.
— Смотри в лампу, — послышался голос акушерки.
Боль, похожая на ослепительный белый свет лампы, разодрала ее пополам.
Дело сделано — она больше не беременна. Джулия лежала на узкой койке и плакала. Акушерка отрывисто велела ей взять себя в руки.
