последней капельки. А голова твари с раззявленной пастью зависает надо мной. И начинает опускаться. Медленно так, действуя на нервы. Ей хочется, чтоб я боялся?
Побоюсь.
Мне не сложно, если так-то.
И даже почти получается. Только злости всё равно больше, чем страха. И эта злость возвращает возможность двигаться. А ещё сила, которую я уже выкачиваю из тени. И та покорно отдаёт.
Куда ей деваться.
Раз.
Пальцы стиснуть.
Два. Дёрнуть руку за мгновенье до того, как тяжёлые кольца сожмутся настолько, что лишат меня возможности дышать.
Три.
Ещё рывок. И вверх. И всю оставшуюся обойму выпустить в раззявленную пасть. Отдача больно бьёт в запястье, отзываясь во всей руке. Оцепенение мешает, но я стреляю.
Я, мать вашу, не козочка на верёвочке…
Голова разлетается полупрозрачными каплями. И тварь воет. Та, которая прячется под землёй. Кольца стискивают меня так, что тело трещит. А потом распадаются.
И у меня получается откатиться.
— Тащи! — ору я Тени, которая рядом. — Куда угодно, только отсюда…
Пока те мертвецы, стоящие неподвижно, не очнулись.
И тень подныривает под меня, а я обхватываю шею руками. Всегда мечтал научиться ездить верхом, а вот всё как-то не получалось… тело у тени узкое. И сзади раздаётся рёв. А ещё земля начинает трястись, подниматься, как и то, что находится под ней.
Вперёд.
Или…
Тень посылает вопрос, но не понимаю, чего она хочет. Или… силы? Пускай. Один хрен тут сожрут. И я выгребаю жалкие крохи, и револьвер в руке становится туманом, и сам я почти… становлюсь?
В процессе?
Главное, следом размывает и её.
И мы проваливаемся.
В бездну?
В ад?
И где черти со сковородками? Нет, вокруг туман.
Кладбище?
Савка?
Только сейчас я не спешу, потому что Савка может быть не Савкой. Один раз обманули, это верно, но дураком буду, если позволю и во второй. А я не дурак… не хочу быть дураком.
— Дядя Савелий? — Савка тоже не спешит подойти.
Он не один.
Надо же, она красивая, его матушка. Очень. Мама в целом не может быть некрасива. Это основа основ, но теперь и я любуюсь. С такого лица только иконы и писать.
Может и писали.
Волосы тёмные. Глаза вишнёвые. Кожа смугловата, и чудится в чертах что-то восточное и в то же время — наше, родное.
— Савелий? — я всё же не спешу делать шаг. И удивляюсь, что голос мой звучит как-то по-детски звонко.
— Я… я попрощаться пришёл, — Савка отпускает руку мамы и подбегает ко мне. Он обнимает, а я понимаю, что мы с ним — одного роста. А ещё… моих детских фотографий и не осталось. Кому их хранить было? Точно не папане. А то, что мамино, с нею и ушло. Но почему-то мне кажется, что мы с Савкой похожи, если не как близнецы, то всяко как братья.
— Мама твоя?
— Она.
— Ты… скажи, что она всё правильно сделала. Что нет её вины.
Я знаю, что женщина слышит. И в глазах её читаю: она поняла. Всё поняла, когда тот, кто обещал помощь, исчез с книгой и деньгами.
— Что иначе вас бы просто… не знаю, убили бы.
И вспомнилась та хижина на берегу реки, где открылась полынья. И того несчастного… их бы тоже пытали. И её, и Савку, потому что на мать проще всего надавить через ребенка.
— Ты их найдёшь?
— Да я, признаться… и сам уже, кажется, того…
— Вернёшься.
— Лучше бы тебе…
Савка помотал головой и отступил.
— Мама ждёт.
— Мама… она ведь не откажется отпустить тебя. Если любит. А она любит. Она вон ничего не пожалела, ни денег, ни драгоценностей. Всё отдала, чтобы ты жил.
И моя точно так же поступила бы.
А может, и поступила. У неё не было ни драгоценностей, ни денег особых, но она жилы рвала, тянула меня. Не отправила в детдом, ввиду сложной финансовой, как некоторых. Вычерпала себя до дна.
— Нет, — Савка серьёзен. — Пойми, я уже мёртвый был тогда. Ушла душа. А назад… это как… не знаю, силой запихали в тесную бочку. И ты там ни шелохнуться, ничего-то сделать не можешь. Иногда и полегче, но с каждым часом хуже и хуже… и будто совсем дышать никак. Да и не получится у меня. Я не такой, дядька Савелий. Я не справлюсь…
Он отступил и руку мою выпустил.
— А ты найди их. Пожалуйста.
— Я…
— Найди, — повторил Савка с нажимом. И шагом одним оказался рядом с женщиной, которая обняла сына. И кивнула мне, чуть улыбнувшись, будто… благословляла?
На что?
На то, чтобы занял тело её сына?
Это всё равно неправильно! Я хотел было шагнуть, только кладбище выплюнуло туман.
Нет.
Снег.
Вьёт. Кружит. Ревёт. Замело всё так, что ни пути, ни дорожки… а я стою посреди бури дурак дураком в пятнистой шубке, отданной кем-то там. Шубка была из искусственного меха, коричневая в белые пятнышки. И поверх мама повязывала платок, чтоб шапка не сваливалась и ветром под неё не задувало.
Память ясная-ясная.
И рукавицы эти вязаные тоже мои. На них налип снег, отчего кажется, будто чешуёй покрылись. В левой веревка…
От санок.
Моих санок.
— Покатаешь? — раздаётся тихий женский голос. — Ты обещал когда-то…
Глава 31
Глава 31
Мама.
Я точно знаю, что это не она. Но… мама. Казалось, забыл, как она выглядит. А нет, неправда. Выходит, действительно в памяти хранится всё. И кто бы ни вытащил это из моей, я ему благодарен.
Потому что…
— Мама, — выдыхаю, и облако пара повисает на мгновенье. А буря успокаивается. Остаётся лишь снежная гладь во все стороны. — Ты пришла за мной?
И стыдно.
Я здоровый. И давно уже не нуждаюсь в маме. Наверное, не нуждаюсь… или всё-таки? Я хочу снова её обнять. Прижаться. Уткнуться лбом в живот и стоять так вечность, вдыхая родной запах, который обещает покой. Губы дрожат, и кажется, ещё немного и я разревусь.
Как будто мне шесть.
Или того меньше.
В носу щекочет.
— Так покатаешь? — на ней тоже шуба, старая, слишком большая, и потому фигура мамы кажется слегка несуразною. Голову платком обмотала, серым. — Или лучше сам садись.
И смеется снова.
Она редко смеялась. В последние годы вовсе ходила хмурая. Теперь-то понимаю, что и проблемы, и здоровье,
