себе оно мало что значит.
— Погоди… Савка, где я?
— Среди мёртвых, — спокойно отвечает он. — Но тебе надо идти. Если не поспешить, то заблудишься. Дорога назад закроется.
— Назад — это к живым?
Савка кивает.
А потом указывает куда-то мне за спину.
— Они ещё помешают. Чем дольше тут, тем больше мертвецов собираешь. А у тебя их много, дядя Савелий.
Сам знаю, что много.
И оборачиваюсь.
Нет… не знаю… не думал, что столько. Твою ж… обоймы точно не хватит. Тех, которые впереди, знаю… и Сашка вон, и Тимоха. И прочие… они-то чем обижены
— Тем, что ты живой, — поясняет Савка. — А они нет. Они тебя ждали и теперь не отпустят.
— Я… беги, — я передергиваю затвор и выпускаю силу. — Я их задержу…
И выстрел разрывает тишину поляны. Он и поляну раскалывает надвое. Из распахнутой могилы выплёскивается тьма. Она растекается нефтяною лужей, отделяя нас от мертвецов.
— От них здесь не убежишь, — Савка смотрит спокойно и даже будто с насмешкой. А я понимаю, что это — не он.
— Кто ты? — спрашиваю, заглянув в глаза.
И не удивляюсь, когда он начинает меняться. Ну да… а похоже. Или нет?
Столько лет прошло. Где теперь упомнишь. Но что-то подсказывает, что это он, что… как его звали? Тогда имя во всех новостях гремело. Случайная жертва бандитских разборок.
— Тоже убивать станешь? — спрашиваю, глядя во всё ещё чёрные глаза, которые на детском лице смотрелись чуждо.
— Как и ты меня.
— Я… это была случайность. Поверь, никто не собирался стрелять в ребенка.
Просто…
Очередной делёж территории. И задание, которое показалось плёвым. Поехать, пошуметь, пострелять по стеклам в кафешке, а если там парни Трубача окажутся, то и по ним. Никто не знал наверняка, что окажутся.
И не просто так.
Что у них будут автоматы. И что нас они встретят ответным огнём.
— Мы тогда Игорька потеряли. Отошёл, пока везли.
— А я вот на месте.
Кафешка не была детской. Мы ж не отморозки. Мы… а он там шёл. То ли от репетитора, то ли к репетитору, то ли просто сам по себе. Мы даже не заметили его. Тогда не заметили. Схлестнулись. Разбежались. На всё про всё ушла пара минут. Время-то иначе воспринимается, когда ты шмаляешь и в тебя ответкой. Я вот помню запах асфальта. Дёргающийся ствол в руке и мысль, что ствол точно китайский и заклинить может. Помню звон, с которым разлетались гильзы, хотя реально в общем грохоте я этого не мог услышать.
Но услышал.
И запомнил.
Помню брызги стёкол. И Курчавого, который у Трубача был замом, вылетающего через витрину, чтобы красиво, по-киношному, упасть на стёкла.
А мальчишку не помню.
Про него в новостях сказали. И про перестрелку тоже. Мы тогда троих положили. А потеряли одного… и вот этого…
Я тогда подумал, что это не могли быть мы.
Что наверняка Трубач. Его люди.
Что…
Только в глубине души я знал, что убил его. Все мы, что с той, что с этой стороны, его убили. И кажется, знал один лишь я.
Денег матери мы собрали.
Отправили с курьером, потому как… дерьмо. Не мог я ей в глаза посмотреть. И деньги… понимал, что не заменят сына. И вообще деньги — это хрень полная. А вот мальчишка…
— С тебя всё и начало разваливаться, — говорю ему. — Тогда и… полезло… разное.
Дурь.
Водяра.
И желание доказать себе, что всё правильно. А закончилось… похоронами. Всех. По очереди. И я последний, получается.
— Я последний, — я смотрю в чёрные глаза. — Получается, я самый живучий. Или везучий. Но теперь вот… пришёл. Забирай.
— И стрелять не станешь?
Он склоняет голову, разглядывая меня с интересом.
— Не стану… честно. Ты в своём праве. Мы… не должны были убивать детей.
— А взрослых?
— Со взрослыми сложно. Порой такое дерьмо случается, что… хотя, наверное, убить — это проще, чем научиться жить. Я вроде и научился. В последние годы я ж никого…
Было бы чем гордиться.
— Хотя… иначе давил. Но тут уж бизнес… бизнес — дело такое… пусть без ствола на затылке, но вот…
Как ему, который так и остался ребенком, рассказать о взрослой жизни. И надо ли что-то рассказывать. Смысла в этом немного. И слов подходящих нет.
Он улыбается.
Так… губы тянутся в стороны, а между них — оскал. И главное, зубы-то совсем нечеловеческие. Тонкие, что иглы, загнутые вовнутрь.
И улыбка предвкушающая.
А пальцы детские уже вцепились в мои плечи и мальчишка тянет меня к себе. В глазах — радость. И предвкушение. И рот его раскрывается так, что я вижу нити слюны, протянувшиеся меж зубов.
— Пра-а-авильно, — в голосе его прорезаются шипящие ноты. — Надо платить, Громов. За всё надо платить…
И капли слюны разлетаются в стороны. Они касаются кожи, которая немеет. А я понимаю, что, кажется, сейчас меня просто-напросто сожрут.
И что эта тварь — она и близко не человек. И совершенно точно она — не тот мальчишка.
Она…
Что она такое?
Не важно. Главное, что я пошевелиться не способен. А человеческое лицо оплывает, превращаясь в шипастую харю. Обманули дурачка на четыре кулачка.
Помни, кто ты…
Не важно имя.
Род тоже. На хрен род. Главное, что я — это я. И я так просто не сдамся. Мальчишка — одно дело. Он в своём праве. А эта хрень — совсем другое.
— П-попался, — чуть заикаясь говорит тварь и разевает рот шире, ещё шире. Человек так не может, чтобы верхняя часть головы почти запрокинулась. Это что-то змеиное. Мерзкое.
И главное, хихикает.
Довольный.
Пускай.
Пальцы дёрнулись. И я потянулся к тени, которая пряталась, потому что эта тварь была сильнее. И я вдруг увидел её глазами Тени, не только человеческое тело, но и остальное. Человеческое — это так, мелочь, это как кукла, которую надели на палец. И остальные там тоже, те, кто встречался, куклы. И они замерли, покачиваются. Просто пальцев у твари больше, чем у человека. На всех хватит.
Посмотрим.
Она вытягивается… и чувствую, как кольца уже змеиного тела обвивают меня. А я… я силу тяну, какая есть. Немного, но… без боя сдаваться — это не моё.
Это…
Дерьмо, чтоб без боя.
И силу вкладываю в револьвер, всю, какая найдётся, до
