в какой? Ну да ладно, потом, может, вспомню. А он кто вам? Родственник?
— Нет, не родственник. Алексей Петрович был маминым командиром в минувшую войну. В подполье.
— Вот бывают же такие повороты, — развел руками Климашин. — Читал я письмо вашей матери, Яранцев, и думал: слабая женщина, соскучилась по сыночку и слезы проливает... А она, оказывается, сражалась, подпольщицей была.
— Мама говорит, что не сражалась, — сказал Гриша. — Она говорит, что просто помогала Алексею Петровичу и выполняла кое-какие поручения. Ну, вроде связной у него была. Даст он ей адрес и скажет — идите, она идет; скажет — передайте то-то и то-то, она и передает. Не знаю, может, оно и не совсем так, я вам говорю только то, что мама мне сама рассказывала. Ну, а потом Алексея Петровича послали на другое задание, и он оставил маме эти часы.
— Где же он теперь, Алексей Петрович? — спросил Климашин.
— Мама говорит, что пропал без вести, а часы у нее остались. И когда я в армию пошел, она велела их взять.
— А для чего? — спросил Антонов. — Надеюсь, ты понимаешь, для чего она тебе их дала?
— Понимаю, почему не понять.
— Так для чего?
— Ну для того, чтобы они напоминали...
— Будь ты моим младшим братом или сыном, я бы тебе за это «ну» уши надрал, — сказал Антонов.
— Да, не мешало бы надрать, — сказал подполковник. — Но и мы с вами хороши, Евгений Борисович, у нас в части появилась такая боевая реликвия, а мы даже не знали.
— Да как вы могли знать, товарищ подполковник?! Я ведь их никому не показывал.
— Никому? Даже товарищам?
— Никому.
— Отчего же? — сказал подполковник. — Можете вы нам это объяснить, Яранцев, а?
— Конечно, могу, что тут особенного, — начал Яранцев, но капитан Антонов остановил его.
— А зачем же так бойко и лихо, товарищ Яранцев? Вопрос серьезный, и командир, как мне кажется, вас не торопит.
— Не тороплю, — подтвердил командир.
— А я и не тороплюсь. И мне ничего нового обдумывать не нужно — я так всегда думаю, — убежденно сказал Яранцев. — Часы эти кому принадлежали? Герою гражданской войны, подпольщику Отечественной. А я кто? Скажете — ты, Яранцев, солдат. Верно, солдат, но пока еще не ахти какой солдат. Вот подтянусь, а я обязательно подтянусь, товарищ подполковник, и тогда с гордостью, открыто стану носить эти часы...
Подполковник улыбнулся.
— У вас все, Яранцев? — спросил он.
— Нет, если разрешите, мне еще два слова... У меня, понимаете, идея родилась. Мама все время говорит, что я у нее какой-то неопределившийся, нецеленаправленный, недозрелый... Я ей почему-то всегда каким-то растопыренным представляюсь, — тут Гриша, растопырив пальцы правой руки, показал, каким он представляется своей маме. — Ну, а если моя родительница права, хотя я не думаю, что права на все сто процентов, то она явно поспешила, дав мне часы Чугунова. Ей следовало бы подождать немного. Только раз уж так получилось... Словом, я очень прошу вас, товарищ подполковник, пусть часы Чугунова пока у вас побудут, а потом вы их мне дадите...
Капитан Антонов нахмурился, а подполковник, все еще продолжая улыбаться, спросил:
— Что значит — пока?
— Ну, пока я дозрею, что ли.
— А как я это определю? — поинтересовался подполковник.
— Определите, товарищ подполковник, вы же командир, у вас глаз наметанный.
— Ну, допустим, наметанный, — согласился Климашин. — Значит, когда дозреете?
— Да, когда дозрею.
Подполковник перестал. улыбаться, и Яранцев тоскливо подумал: «Ну и глупость, конечно, ляпнул. Что я, овощь какая! Дозрею — это, пожалуй, просто смешно, а насчет часов — по-настоящему плохо». И подполковник, словно угадав его мысль, тут же подтвердил ее:
— Плохо, Яранцев, очень даже плохо. Что же это вы перекладываете ответственность за самого себя на чужие плечи? Вы ведь уже не мальчик, вы мужчина. Вы солдат, принявший присягу и потому отвечающий не только за себя, а за все на свете. А вы...
Подполковник взял часы Чугунова, вышел из-за стола и вложил их в нагрудный карман рядового Яранцева. И даже пуговицу застегнул.
— Идите, Яранцев! А когда вы решите, сами решите показать эти часы товарищам, можете с нас начать... С меня и капитана. А мы пока помолчим об этом.
— Не помолчим, а молча подождем, — сказал капитан Антонов.
— Ну, пусть будет так, молча подождем, — согласился подполковник.
«Конечно, это легко сказать — молча подождем, — думает, шагая сквозь облака, подполковник Климашин. — Сказать легко, а ждать трудно!!».
— Стой! Кто идет?
Окрик часового Яранцева прозвучал властно и требовательно, и, наверно, не всякий на месте Климашина обнаружил бы в нем иное, но подполковник сразу определил — нервничает! И не мудрено. Тут с непривычки понервничаешь, когда облака вдруг начнут у тебя по голове ходить. Но ничего, послужит еще немного — привыкнет. И к облакам привыкнет — будут казаться они ему чуть ли не ручными. И к здешней жаре привыкнет. И к здешним морозам. Ко многому надо привыкать солдату. Жаль, что все это слишком медленно происходит, вернее, не так быстро, как тебе хочется... И часы героя он тоже нескоро — во всяком случае, не сегодня и не завтра — покажет товарищам. Самолюбие не позволит. И уже не мальчишеское — мужское самолюбие. Мужское? А как же, конечно, мужское. Мальчик так не крикнет: стой, кто идет? Мальчик попросит, мальчик спросит, а этот приказал и потребовал. Ну, на то он и часовой.
8
Стрельбище в горах, как утверждает Селезнев, отнюдь не самое тихое место на земле. Фразой этой начинается один из вариантов шуточной селезневской «лекции» — «О некоторых свойствах горного эха». Кстати, вариантов этих у Селезнева множество — сколько слушателей, столько и вариантов. Есть вариант, разрабатывающий актуальную тему: «Тут, братцы, не подремлешь», есть и с «научным уклоном», ну, скажем, по такому вопросу, как «Акустика и баллистика», но чаще всего это вольные импровизации. Странно, но, казалось
