Книга Земной крест - Ким Балков

27.

Что-то творилось в лагере, непонятное для мужика, хотя он и привык смотреть на поднявшиеся близ Карымихи сторожевые вышки, на черный, взметнувшийся над землей забор, опоясанный колючей проволокой, как на что-то противное человеческому разуму, отторгаемое им. Все, все в лагере чуждо ему, неприятны и зэки, похожие друг на друга не только одеждой, а и выражением покорства в худых лицах, точно бы ничего уже нет у них за душой, лишь это гнусное чувство, почему-то не хочется верить в него и кажется, что скоро все в зэках поломается, и они облачатся в зверьи шкуры. Сибиряк сторонился заключенных, хотя, и верно что, иной раз прижаливал их, но тою жалостью, что немного стоила, не от сердца она, от рассудка. Он не боялся зэков, опасался, скорее, как опасается конюх вдруг стронутого с места волчьей стаей, ошалевшего от опасности табуна: как бы не стоптал и его… Он инстинктивно ощущал надвигающуюся от них опасность. Это осознание — следствие его наблюдений за зэками, слабыми и неспособными к поддержанию своей человеческой сути. Но, когда они оказывались вместе, меж ними что-то протягивалось, отчего они накалялись, наэлектризовывались, и всяк чувствовал хотя и не собственную силу, а силу людской массы, частью которой он являлся, и делался не похож на себя, обретал ярость или дерзость и охотно подчинялся общей страсти, а лучше сказать, власти… власти толпы, грозной, всесокрушающей и в любое другое время противной человеческому духу. Да, в любое другое, но не в теперешнее, преклонившее колена перед нечистой силой. И люди, прежде не выказывавшие возмущения несправедливостью, нынче, сгрудившись в толпу, запамятовали о себе и самую малость: кто они, что они такое?.. — и все, урки ли, вчерашние ли творцы новой жизни, отвергнутые своими бывшими сотоварищами, и сами еще недавно пользовавшиеся немалой властью, стали обыкновенные бешеные собаки. И, подобно им, без лишнего шума, ощущая в себе нечто большее, чем то, что способен дать тайный сговор, поскуливая от нетерпения, бьющего в горло и мешающего дышать, подталкиваемые паханами, которым зачем-то понадобилось это непотребство, вдруг накинулись на охрану и смяли ее. А потом выплеснулись за лагерные ворота. Опьяненные удачей, позабыв про свое назначение, впрочем, не в эти минуты, а раньше, когда унижаемые и подавляемые, оказались за колючей проволокой, зэки наслаждались не воздухом свободы, а вседозволенностью, возможностью вершить хотя бы и пагубное для тех, кто теперь зависел от них. Что-то сдвинулось в душах, раньше презираемые, они нынче сами принялись унижать и растаптывать. И, о, как же приятна власть, свалившаяся на них нечаянно, а скорее, как награда хотя бы и от сатаны.

Людская масса, прежде подневольная, а теперь точно бы обезумевшая, высыпала на улочки Карымихи, вваливалась в избы и подобно саранче пожирала все: корку ли зачерствелого хлеба, сухой ли пучок красной черемши, аккуратно общипанный с одного края, избивала мужиков, изгалялась над стариками. Она была неостановима, эта людская масса, превратившаяся в яростную толпу. Растекшись по деревне, она принялась управлять по-своему. И горе тому, кто подпадал под ее управу! Первыми оказались в ее жестокой власти надзиратели, их не всех убили сразу же, а точно бы продлевая наслаждение от неожиданно свалившейся удачи, кое-кого вывели из лагеря и долго таскали за собой, накинув на шею тяжелую веревку. Эта власть не принадлежала кому-то в отдельности, она уже не принадлежала и паханам и тем из лагерного начальства, кого они подкармливали из своего общака, ища себе легкой жизни хотя бы и в неволе, власть утекла из их рук, стоило людской массе выплеснуться за колючую проволоку. Тут уж всяк был равен другому в ярости ли, в ненависти ли, и всяк почитал себя способным править суд.

Евдокия и Евдокимыч с вечера не выходили со двора. Они сидели за начищенным до яркого синего блеска кухонным столом, на нем подымливала тонкая, медленно оплывающая свеча, светлый огонек подрагивал, прогибался, а поколебавшись, брал прежнюю высоту, чтоб через минуту снова сникнуть, как бы изнутри ослабнув и став неспособным сопротивляться той, за темными избяными стенами, силе…  Евдокия и Евдокимыч чутко улавливали все, что творилось на улочке, лица их бледнели, руки мелко и совсем по-старчески подрагивали.

— Господи, пронеси!.. — говорили они.

Евдокия украдкой поглядывала на мужа, отмечала в его лице растерянность и пуще прежнего тревожилась. Изредка спрашивала:

— Никак изгаляются над людьми?..

Евдокимыч хмурился, подымался из-за стола и выходил на подворье. Подолгу маялся на крыльце и смотрел в даль, но ничего не видел, кроме факельных огней, они вроде бы передавались кем-то из одного конца улочки в другой. А может, не так, и яркие огни спустились с неба и сейчас старались высветить все, заматеревшее от греха, что толкается меж людьми, чаще не сознаваемое ими?.. Может, и так. Во всяком случае, выпадали минуты, когда Евдокимыч мыслил и про это. Но чаще он рассуждал трезво, понимая про опасность, хотя и надеялся, что пронесет, и лагерная ватага, почуявшая свою силу, будет сломлена, раздавлена другой силой. Она не обязательно должна поспешать от власть предержащих. Тут он как раз сомневался. Не бывала власть помогой мужику, больше действовала во зло и преломление мирской души. Та сила виделась в удивительной перемене (почему бы и нет?), которая может поразить обеспамятевшего от ярости и очевидной безнаказанности человека, вдруг да и подумается ему, многогрешному:

— Что я вытворяю? По какому праву?..

А коль подумается, тут и скажется по первости себе, потом и содельникам, и тогда смута, родившаяся в одном сердце, коснется другого, третьего, десятого…  И падет непокой в души, и люди вспомнят все, не смятое яростью, если и не находившееся в приближении ко благу, то обращавшееся к нему пускай и в редкие минуты.

Но надежда Евдокимыча была слабая, вроде ручейников, что пробиваются по весне сквозь толстый байкальский лед, а потом оказываются на поверхности, блестящей от солнечного света. Многим кажется, коль пробились ручейники, неповоротливые и внешне вяловатые, тускло серые червячки, значит, приспело время ледоходу, и зашумит Байкал, разгуляется. Но ожидание призрачно, и не скоро еще сломается лед. Совсем немного понадобилось Евдокимычу времени, чтобы понять, что этого не произойдет: нет в разбушевавшейся лагерной ватаге смущения, лишь торжество, злое, над ближним миром зависшее. Можно ли совладать с ним?.. Одно напоминание об этом способно подвинуть одуревший от нечаянной воли люд к сотворению еще большего зла, направленного против деревенского мира, что нынче приник к окошкам, силясь дознаться,