За то, чтобы королевич слушал дельные советы! – поднял он чарку крепкой водки. – Хотя бы иногда!..
Они выпили, закусили. Затем выпили ещё.
Он, Ходкевич, и раньше приглядывался к этому молодому сенатору.
«Молод, очень молод!» – приходило ему на ум всякий раз, когда он видел того. И он искренне, по-доброму завидовал ему.
После того как они выпили по третьей чарке, он стал рассказывать о своих скитаниях в юности по европейским странам, дворам монархов.
В то время в Польше, когда молодой человек из знатной семьи, получив образование на родине, достигал поры зрелости, родители отправляли его в Европу: продолжить образование или на службу ко двору какого-нибудь монарха. Эта же доля выпала и ему, Каролу, в девятнадцать лет. Его отец, Ян Ходкевич, великий маршал Литовского княжества, буквально выгнал его из родного гнезда.
– Езжай, учись летать! – шутливо напутствовал он его, провожая в неизвестность.
Его поддержали и домочадцы.
– Ну, ты же знаешь, как это у нас делают в семьях! – глядя Якову прямо в лицо, проникновенно говорил он, видя по глазам того, что он понимает его.
Его покровитель король Баторий дал ему рекомендательные письма к ряду европейских монархов и владетельных князей. У него же самого, Ходкевича, была мечта встретиться с герцогом Альбой[51], слава о котором как полководца известна была во всех уголках Европы.
И он поехал. Громадного роста, сильный, он вызывал поневоле уважение к себе, когда появлялся на рыцарских турнирах. Он отлично владел мечом и копьём. И мало было желающих сразиться с ним на поединке. Но вскоре ему надоела эта шутливая юношеская забава. Настроенный серьёзно завоевать себе репутацию полководца, как тот же герцог Альба, он поехал в Испанию, чтобы увидеть своего кумира. К нему у него тоже было рекомендательное письмо Батория. После того как пять лет назад Альба попросил своего сюзерена, короля Филиппа II, снять с него обязанность наместника в Нидерландах, король охладел к нему, и он был в опале, жил в своём замке Томаре.
Герцог Альба, семидесяти двух лет, как сообщили ему те, кто лично знал его, выглядел ещё ничего, бодро. Одетый в черный камзол с желтыми обшлагами и воротником, он одним этим наводил на мысли о жёстком характере этого человека, облечённого непомерной властью, какую возлагал на него король Филипп, посылая наместником в испанскую провинцию Нидерланды или в Италию, усмирять не в меру пылкого того же папу Павла IV[52]… Надменность, простота в одежде, острый взгляд проницательного, холодного рассудком, аскетическое сухое лицо… Таким остался в памяти герцог у него. Он же, Ходкевич, уже слышал, что ему, герцогу Альварецу де Толедо Фернандо, подражали многие полководцы. Правда, тем удавалось сравняться с ним только в одном: в грубости и жестокости…
Через восемь лет он вернулся на родину. Уже год как не было в живых короля Батория, его покровителя.
В Польше был другой король: Сигизмунд III. И он поступил к нему на службу…
Затем Карол разговорил Якова. И он с интересом стал слушать его, изредка прерывая репликой, или предлагал выпить ещё.
И всё это вот здесь, в заброшенной стороне Московии, уже подёрнутой холодами, в неуютной русской избёнке. А на дворе сыро, хлещет холодный дождь, воет пронизывающий до костей ветер.
Начальное образование он, Яков, получил здесь, на родине, в стенах краковской академии. Туда охотно отпустил его отец, люблинский воевода Марк Собеский. Закончив академию, он решил отправиться в путешествие по свету. Определённой цели у него не было. Просто захотелось посмотреть мир.
И если желание учиться в академии отец поддержал, то тут он даже не стал слушать о его новой затее.
– Живи здесь! Устраивай хозяйство! – категорически отрезал умудрённый жизнью воевода.
Там же, под сенью надёжного, с толстыми стенами родного замка, текла размеренная, сытая, но скучная жизнь.
– Жить, чтобы дожидаться старости и умереть?! – невольно вырвался у него протест против такой участи.
Отец гневно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Он же, чтобы не спорить с ним, человеком жёстким даже к своим родным, решил бежать из-под родительского крова. Но он уже понимал, что, сбежав, попадёт в затруднительное положение: без денег-то далеко не убежишь. На первое время, однако, денег ему дала мать. Со слезами на глазах уговаривала она его остаться дома. Кое-чем из карманных денег, накопленных для себя, поделились с ним сестра и младший братишка.
И он уехал. С теми крохами, которые наскрёб.
Так он оказался сначала во Франции: свободный, как ветер, но с пустым кошельком. Там он устроился слушать лекции в Сорбонне за мизерную плату, которую мог выделить из своих скудных запасов.
Но, на его удачу или, может быть, счастье, из-за того, что он хлопнул дверью родного дома, отец одумался. В этом поступке сына он увидел самого себя в молодости, свой характер. И он стал присылать ему регулярно определённую сумму денег, рассчитывая, что он не потратит их напрасно на развлечения.
Так у него, у Якова, с появлением денег появились и новые возможности. И теперь он мог полностью отдаться образованию.
Во Франции, в Сорбонне, ему не понравились порядки. Там к тому времени, когда он появился, всюду засели иезуиты. Под их колпаком беспомощно бились новые свежие мысли, волнующие, революционные, стремление преобразовать старый, умирающий мир… Но их, мысли, сажали в клетку и досыта кормили, чтобы отучить летать…
Прослушав год лекции в Сорбонне, он кинулся в Италию. В самый центр европейского просвещения… И он оказался захвачен им. Просвещением! Искусством!..
В Италии, в университете Падуе, он почувствовал больше свободы в мыслях, стал слушать блестящих профессоров, закинутых туда гонениями из того же Болонского университета.
– Свободным жить и умереть свободным! – как девиз, выпалил Жак, его товарищ по университету, и хлопнул толстым трактатом о стол.
Это был трактат о свободе, полемика Мартина Лютера с Эразмом из Роттердама…
Он с Жаком делил на двоих махонькую дешевую комнатку в коллегии, общежитии для бедных схоларов[53].
А он смеялся тогда и вторил своему товарищу. Но у него уже тогда закрадывалось сомнение о свободе. Как её понимали его друзья, однокашники, схолары. Из уст же магистров[54], ученых мужей, свобода звучала не так уверенно, без пафоса. Похоже, они боялись её…
– Магистр Рейнгольд! – представился им сухонький тип, их новый магистр, перед началом учебного года. – Я буду преподавать вам свободные искусства[55]!
Это был немец, средних лет, учёный, сильный умом, но слабый грудью.
Другому магистру, который добивался этого же места, они отказали накануне[56].
– Извините, господин магистр, вы нам не подходите! – высказался князь Брауншвейгский за них, схоларов,
