не видел?..
Он поместил оба объявления среди прочих, как казалось, на видном месте. Однако, отступив на несколько шагов, он с грустью убедился, что они затерялись в этом море человеческого отчаяния и надежды.
Знакомый девичий облик теперь мерещился Волгину повсюду – и на улицах города, и у ворот Дворца правосудия, и даже на заседаниях в зале 600, где Лены, конечно, быть никак не могло. Но он продолжал думать о ней и видеть в каждом женском профиле, в каждой хрупкой фигуре, слышать ее голос в каждом мелодичном смехе.
– Здорово, Волгин, – окликнул на лестнице Зайцев. – Тебя полковник разыскивает.
– Что-то случилось?
– Мне почем знать.
В кабинете Мигачева была непривычная суета. Клерки освобождали полки, складывали бумаги в коробки и тщательно нумеровали, солдаты выносили упакованные документы в коридор. Пустеющий кабинет на глазах становился похож на использованную декорацию – что-то тоскливое и печальное читалось в его нынешнем облике.
– А, капитан! – обрадовался Мигачев, выглянув из-за толстенной двери сейфа, уже почти полностью опорожненного. В руках у него были папки, которые полковник тут же принялся складывать в картонную коробку. – Наконец-то явился.
– Виноват. Только сейчас узнал, что вы меня искали.
– Ничего. Вот что… – Мигачев замешкался, будто подбирая нужные слова, а затем выпалил: – Хочу поблагодарить тебя за службу, капитан. Работа закончена. Пора домой.
Нельзя сказать, что Волгин был не готов к такому повороту. В последнее время он только и думал о том, что его миссия в Нюрнберге формально подошла к концу и об этом вот-вот будет объявлено. И все-таки он растерялся, все доводы, которые он готовил для того, чтобы хоть как-то оттянуть неизбежное, разом вылетели из головы.
– Как? – только и смог выговорить он.
– Да вот так, – развел руками Мигачев, не поднимая на капитана взгляд. Он перекладывал папки, тасовал их меж собой, и это бесполезное занятие выдавало его собственное смятение.
– А как же подполье?
– Без тебя справимся.
– Товарищ полковник! – взмолился Волгин, осознавая, что это его последний шанс. – Я не нашел брата. И потом… шатенка, рост метр семьдесят… от нее есть вести?
Мигачев собирался было отбрить подчиненного, но вместо этого только тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.
– Мне надо задержаться здесь, – сказал Волгин. – Ну хотя бы еще на неделю-другую.
Полковнику нравился этот парень, нравился, несмотря на то что капитан наломал здесь столько дров, несмотря на недопустимые для разведчика доверчивость и открытость, может, именно благодаря этим его качествам. Нравился, потому что был способен на честные и сильные чувства, и хотя много людей повидал Мигачев на своем пути, но этот все-таки был, несмотря на свою обыкновенность, особенным. Настоящим.
При этом, конечно, другого человека полковник вряд ли стал бы выгораживать и защищать так, как защищал Волгина; он и себе не признавался, в чем причина такого отношения, хотя она была проста и очевидна.
Мигачев поднял глаза и вгляделся в строптивого и пылкого собеседника.
Не только внешне, но и характером прибывший из Берлина офицер с первых дней напоминал Мигачеву сына, двадцатиоднолетнего гвардии сержанта, который погиб под Варшавой на излете войны, – такой же упрямец, такой же поборник правды и справедливости, такой же по-детски наивный романтик. Мигачев даже немного завидовал, что этот неугомонный переводчик может себе позволить искать брата, тогда как он сам, Мигачев не смог отправиться на поиски могилы сына, хотя не раз обращался с рапортом к вышестоящему начальству.
– Это распоряжение сверху, – тихо произнес Мигачев. Он развел руками и вздохнул. – Хотел бы что-то изменить, но не могу. Сегодня ночным бортом в Москву. Ступай домой. Собирайся. В девять вечера пришлю за тобой машину. Это все, что могу сделать для тебя сейчас.
Он отвернулся, чтобы Волгин не увидел выражения его лица, – полковник и без того сожалел, что выдал самые свои потаенные чувства.
41. Главный
– Солдаты Германии! – голос Хельмута звенел и наливался силой. – Мы, наконец, собрали силы, чтобы взять нюрнбергскую тюрьму и освободить узников. Послезавтра нам предстоит великая миссия. Мы победим, и наша родина будет жить вечно!
Хельмут стоял на площадке возле бревенчатого дома. Перед ним простиралась огромная поляна, заполненная людьми, а вокруг – густой лес и необитаемые горы.
Сюда в последние несколько месяцев узкими ручейками, чтобы не привлекать внимания, стекались группы людей со всей Германии. Это были бывшие эсэсовцы и солдаты вермахта – все, кто не смирился с поражением в войне, кто жаждал продолжать дело фюрера.
Система была налажена четко. Можно сказать, вся сохранившаяся подпольная сеть страны работала сейчас на армию Хельмута. Основу этой армии составляли беглые военнопленные из лагеря, которыми руководил Франц.
Под еловыми кронами был разбит внушительный военный лагерь. Палатки высились на склонах среди сосен и замшелых штабелей бревен.
Провиант доставлялся по горным тропинкам, проложенным когда-то для местных лесорубов. Им же принадлежал бревенчатый дом, оставленный еще в самом начале войны и с той поры не использовавшийся. Теперь имущество лесорубов перешло во владение боевиков Хельмута.
– Будьте готовы положить свои жизни на алтарь победы! – завершил свою речь Хельмут, и троекратный яростный вопль «Зиг хайль!» спугнул затаившихся в кронах деревьев птиц.
После этой торжественной пятиминутки, позволявшей сохранять воинский дух, боевики вернулись к прежним занятиям: кто чистил оружие, кто снаряжал пулеметные ленты.
Обходя лагерь, Хельмут наткнулся на Удо.
– Где автомат?
– А можно я не пойду? Я не хочу.
Хельмут подтянул подростка к себе, зажал шею под мышкой и приставил к виску пистолет.
– А так хочешь? – поинтересовался он.
Удо испуганно захлопал ресницами. Хельмут встряхнул его за шиворот.
– Пойдешь со всеми! В первых рядах, понял? Будь мужчиной!
Вложив оружие в руки пацана, оттолкнул его в сторону и направился к дому лесорубов.
На двери красовался тяжелый навесной замок. Хельмут открыл его, гремя ключами, и вошел внутрь. Он оказался в узком коридоре с несколькими дверьми. Неяркий свет пробивался сквозь щели под потолком.
Хельмут снял засов с самой дальней двери и вошел в просторную, хотя и неприютную комнату. Из обстановки здесь находились только два топчана и низенький стол. На топчане в груде рванья лежала Эльзи, а рядом, положив ей ладонь на лоб, сидела Лена.
Она обернулась на вошедшего.
– Отпусти нас, пожалуйста! – негромко попросила она и провела рукой по грязным, спутанным волосам девочки.
Эльзи застонала. Губы ее потрескались, на бледных щеках горел лихорадочный румянец.
– Ты же видишь: она болеет. Ей нужен врач.
– Потерпит. Теперь уже совсем немного осталось.
– Отпусти нас. Хотя бы ребенка отпусти! – взмолилась Лена.
Хельмут приблизился к ней и провел ладонью по щеке.
