ноутбуке в папке «Эпик»… М-м-м-м-м, да, я нашел себя, свою стезю. Когда было особенно тяжко — из-за того что происходило, или из-за Рики (как правило чаще), я запирался в своей комнате, надевал наушники, врубал эпик погромче и!.. Мой маленький Рай. Так я называл эти моменты. Небольшая комната, громкая музыка в ушах и все, только закрытые глаза и мысли и мечты во тьме. Это стимулировало, поддерживало меня. Лея сказала, что у меня кинематографический взгляд на музыку — она обязана рождать картинки иначе мне не хочется ее слушать. А эпик как ничто дарил видения полетов над зелеными и заснеженными горами, над бескрайними океанами, и подъемов ввысь, к небесам, прорывая ватные облака…
Вот и сейчас, только не так громко конечно, из слабеньких динамиков ноутбука лилась щемящая лирическая музыка, тем не менее, переполненная непоколебимой верой в то, что в итоге все будет хорошо.
— Ну и? — Данте сел на край кровати. Лицо его немного блестело. — Покажешь?
Я вздохнул, положил руки на холодный пол и медленно выпустил клинки. Данте непроизвольно отпрянул. Я вздохнул во второй раз. Невооруженным взглядом можно было заметить, как мой друг весь напрягся, вытянулся в струнку, хоть и сидел на койке.
— Чирик-чирик, мои пернатики. — Проглотив комок, проговорил он, не отрывая взгляда от смертоносных костей. — Да ты теперь, мать его, Росомаха!
— У него шесть, а у меня восемь. — Я улыбнулся. — Я круче!
Губы Данте слегка скривились, потом издали немного истеричный смешок.
— А вообще, вещь крутая, но мерзкая. Прости.
— Да, я понимаю. — Клинки медленно заскользили в «ножны».
— Но крутая.
— Я понял.
— Слушай, — глаза Данте блуждали, он поднялся с кровати и принялся метаться по комнате, — что-то мне со всего этого жрать захотелось. Я тут, мельком, видел как ты там мясца притараканил? Не хочешь заправиться?
* * *
В общую залу Данте залетел первым. Возникало ощущение, что у него пятки горели и задница дымилась — он весь потел и выглядел дико возбужденным. Мы зашли в залу и я двинулся к сторону оленя, который так и лежал на полу недалеко от входа, но Данте метнулся к другому коридору и исчез в нем.
— Данте? Данте, ты чего?! — Зашептал я. Резкая смена в его поведении не могла меня не настораживать. Особенно в третьем часу ночи.
Я слышал как в коридоре скрипнула дверь. Тот факт, что скрип принадлежал двери оружейной, настораживал еще больше. Я подошел, заглянул в темноту.
— Ща-ща, — из глубины донесся до меня торопливый голос, — где-то тут… Да где ж он ее спрятал?! А, точно!.. Блин!!! Капибара! Где же ты?! Так-так-так… Опа! Ха-ха, ну привет красотка!
Он вышел из темноты так же внезапно, как в ней исчез. Вернее, сначала показалась объемная бутылка с темно-янтарной жидкостью, а потом уже и мой друг.
— Прости Танк, и ты прости чувак, но мне нужно это все осмыслить. — С этими словами он широким жестом откупорил бутылку, запрокинул голову и начал пить.
Долгими и мощными глотками он заливал в себя огненную воду, пока не осушил бутылку на треть. Опустил емкость и голову, вытер рукавом губы, пошатнулся, но удержал равновесие, сфокусировал заметно опустевший взгляд на мне, и поднял бутылку.
— Земля тебе пухом, и с воскресением!
Он опять присосался и осушил бы жидкость до половины, но я отнял алкоголь, закрыл бутылку, отставил ее и помог Данте сесть за стол. Штука была крепкая, это чувствовалось по запаху, и было видно по моему другу, который мгновенно окосел.
— У-у-у-у-у, нет, не хочу! — Брыкался он, пока я его усаживал. — Че за?.. Ну мля-а-а-а-а-а, не хочу… Хм… Брр-р-р… Бяка… Какина бяка… Не хочу так… Злой ты… Злой и жестокий… — Я отошел, поставил бутылку подальше на стол. — Мы-то думали помер… а он такой… эффектный весь… А она ведь плакала… сильно плакала… Кричала даже. — Я резко оглянулся. Данте смотрел прямо, сжимая кулаки. — И я плакал… оба плакали… но она громче… вот так вот. — Он посмотрел на меня своими чистыми, светло-серыми глазами. — Может быть и правда, мир?
— Мир? — Это слово вызвало у меня грустную усмешку. — Нарисованный в мечтах и не имеющий ничего общего с реальностью.
— И рассыплется в пыль, только хлопни в ладони, нарисованный мир на истлевшем картоне… — Данте тихим голосом пропел эти слова. — Классная песня. Со смыслом. — Он поднял на меня лицо. — Поговори с ней. Прям сегодня, утром. Я серьезно.
— Хорошо. — Я растерянно кивнул. — Поговорю.
— Я серьезно! — Куда делся весь хмель???
— Я понял.
— Точно?
— Точно.
— Сто пудов?
— Да блин!..
— Окей, верю. — Данте потянулся, расправил плечи. — А теперь давай, доставай свои читерские хлеборезки — дядя Данте сильно проголодался!
3.2
Каждый автор, плохой или хороший, так или иначе пишет о людях. Вернее, о судьбах людей. Один из величайших писателей Эрих Мария Ремарк не исключение. Судьбы его героев, как правило, далеко не всегда были радужными. Но еще, несмотря на всю казалось бы очевидную тоскливую безысходность, которой пропитаны его произведения, еще Ремарк писал… он писал о Любви. Такой Любви, которой кажется нет, которую кажется никогда и нигде не встретишь, кроме хранителей слез, мечтаний, фантазий, а так же всех душевных истязаний писателей — книг. А я вот верю, что встретить можно… А еще Ремарк писал о Дружбе. Да, именно Дружбе с большой буквы, такой же на вид редкой, как и ремарковская Любовь.
Может быть, все это было простым воодушевлением и адреналином от бессонницы, но мне казалось, что эта ночь была наполнена поистине ремарковской атмосферой! До самого рассвета, крутясь возле трех стареньких электроплит, мы с Данте, подшучивая друг над другом, готовили оленину. Мы ее отбивали, резали на стейки, тушили, жарили и варили на ней гречневый суп. Разделывая тушу мы ржали как школьники, стебались, перекидывались кусками мяса и посудой как заправские шеф-повара, роняли все на пол и со смехом отправлялись мыть. Это было нереально круто! И я верил, да я верил, что и дружба, о которой я мечтал всю свою крохотную жизнь, все-таки может быть! Наверное, может быть!
Когда утром все встали и пришли в общую залу подгоняемые вызывающими урчание в животе аппетитными запахами, они увидели на столе две сковороды со стейками и отбивными, кастрюлю тушеного мяса и огромный чан супа, богато приправленного травами, за которыми я, в четыре утра, без страха выползал на поверхность. А глубоко под землей, в темном и холодном месте пещеры, которое мы использовали как холодильник, лежали мелко порубленные кости, ребра и
