отражающая отношение к современной живописи людей его поколения и в Америке, и у нас в стране: «Ну что, насмотрелись? И это называется искусство? Вот если бы Репин или Шишкин, это я понимаю».
Ну что с ним будешь делать? Спорить бесполезно. Снова нам придется отвечать: «Конечно, это искусство, а как же!»
Ночные разговоры
Михаил Шемякин на берегу Ист-ривер.
Резкий телефонный звонок. За окном темно. Ночь. Значит, это Миша, наработался, устал, хочет поговорить.
— Ребята, я вас не разбудил, нет? Ну хорошо. Скажите, ребята, по ночам разные мысли в голову приходят, ну почему человек творит вокруг себя такие безобразия? Почему он готов терзать других людей, пытать, издеваться над ними, мучить? Даже животные этого не делают. Волк, скажите, зачем он режет ягненка? Чтоб не сдохнуть с голоду. Не для того же, чтоб насладиться убийством…
Вопросы жизни и смерти, войны и страданий человеческих преследуют Михаила Шемякина, не дают ему покоя, громко звучат в его работах. Последний раз, когда мы были у него в студии, видели большое полотно — на черном фоне люди, как призраки, словно огромный рентгеновский снимок. Называется «Бухенвальд». Может, эта тема идет от его раннего детства, от тех лет, когда он, мальчишка, сын советского военного коменданта Кенигсберга, увидел дымящиеся развалины, разлагающиеся тела убитых, кровавые следы прокатившейся беды. Он собирал землянику на братских могилах, а из земли торчали кости. Как все мальчишки лазил по подвалам, а в подвалах находил разложившихся мертвецов: кого-то пристрелили, кто-то застрелился сам, да так и остался сидеть… Разве такое забывается?
…По ночам мы разговариваем с Мишей обычно долго. И каждый разговор кончается одинаково: «Ребята, — говорит Миша, — давайте споем». И, не ожидая ответа, затягивает баритоном:
Там, вдали, за рекой
Зажигались огни,
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала.
А между тем за окном светает. Над Нью-Йорком разгорается заря. Город просыпается, оживает шумом моторов, гудками автомашин, ровным шелестом несущегося вдоль Ист-ривер шоссе.
Боже, до чего все это несовместимо! Шемякинский баритон в трубке, песня о буденновцах и этот огромный, чужой, величественный город. Вот уже поплыли по реке длинные красные баржи с городским мусором, над ними низко вьются чайки, чайки садятся и к нам на балкон, на тридцать третий этаж. Розоватые чайки — уже взошло солнце — летают в узких коридорах между небоскребами. А над ними, высоко в небе, появляется белый купол аэростата с надписью «Сити-бэнк». Реклама. Значит, сегодня целый день аэростат будет парить над городом…
А мы поем дальше:
Синенький, скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Теплых и ласковых встреч…
Мы поем. Самозабвенно, счастливо. Поем долго.
…Что нужно человеку для полного счастья? Воплощенный в творчестве талант? Широкое признание? Успех? Деньги? Казалось бы, все это у Михаила Шемякина есть. Один из самых признанных на Западе русских художников, картины выставляются в крупных галереях Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Парижа, Токио. Ценятся на художественном рынке высоко. Удачник, которому завидуют многие.
С творчеством Михаила Шемякина мы знакомы давно. По его юношеским литографиям. Вот уже четверть века, как висят они на стенах нашей московской квартиры. Работы раннего, ленинградского, периода из цикла «Галантный век»? Люди в париках, с длинными туловищами и короткими, как бутылочки, ногами, игривый кудрявый ангел — все это можно было бы воспринимать как манерничанье, если бы не веселый, иронический взгляд из сегодняшнего дня на ушедшую эпоху. Попав в Нью-Йорк в длительную командировку, мы разыскиваем Шемякина. С эмиграцией советская колония практически не общается. «Не рекомендуется» — с незапамятных времен. Хотя перестройка и дуют свежие ветры… все равно. Особенно Шемякин, фигура знаменитая, колоритная, но, как говорится, противоречивая. Странное все-таки дело: приезжающие из Москвы поэты, писатели встречаются с Шемякиным, иногда он ведет их «творческие» вечера, на это и сейчас и в «доперестроечные» годы смотрели как бы сквозь пальцы. А вот постоянно живущие и работающие t за рубежом советские люди… вот это уже как будто ни к чему. Кто сказал, когда? Неведомо. Но традиция стойко соблюдалась и, разыскивая координаты Шемякина, мы не то чтобы отступаем от негласной инструкции, но действуем гибко, то есть на свой страх и риск.
И вот наконец разыскали телефон, звоним, договариваемся о встрече.
— У вас есть мои работы? — удивляется Шемякин по телефону. — Вот это да. Первые советские коллекционеры за семнадцать лет. Ранние, ленинградские? Потрясающе! А кого из коллекционеров вы знаете в Ленинграде?
Мы называем. Имена поражают его еще больше:
— Это, что же, выходит, у нас есть общие друзья?
И мы догадываемся, что его поражает. Все это не знаменитые, известные всей стране люди, а скромные собиратели, нищие, преданные искусству коллекционеры и художники-авангардисты. Ленинград. Особый город, особый мир начала 60-х годов. Кажется, вся его атмосфера, молодые люди тех лет, картины — все давно кончилось, забыто, ушло. Но нет, живы и работают те художники, кто выдержал тяжелый пресс минувших десятилетий, их работы теперь широко выставляются и стоят теперь так дорого, что ко многим и не подступиться… Знакомые имена, общие знакомые…
Словом, очень скоро мы оказываемся в Сохо. Там живет Шемякин. Сохо — один из самых престижных и модных сейчас районов города. Район картинных галерей, художественных мастерских, небольших, но очень дорогих магазинов. В начале века здесь размещались склады, швейные мастерские, разного рода мелкий бизнес. В последние десятилетия Сохо облюбовала богема, двинувшись сюда из слишком обуржуазившейся Гринвич-виллидж. К тому же для галерейщиков и художников эти кирпичные дома, такие человечные в сравнении с холодными небоскребами, оказались не только приятными, но и удобными. 111, Вустер-стрит. Кирпичный дом с темным буроватым лицом. Как это принято в старых нью-йоркских домах, кабина лифта ввозит прямо в квартиру. Точнее говоря, в студию.
Дверь открывает хозяин мастерской. Ему лет за сорок. Брюнет с короткой стрижкой (а на старых фотографиях кудри до плеч), темные любопытные глаза за стеклами очков. На нем черная гимнастерка, черные галифе, на ногах высокие сапоги. О сапоги трутся кошки. Сколько же их? Много, сразу и не пересчитать. Вот и собаки пришли. Все вместе встречают гостей.
Сапоги, галифе… Летом, в жару. Ко всему на свете привыкаешь
