разговора Руфь не могла рассказать мне обо всех подробностях, но позднее я узнал, что в тот вторник она и Джефф Тримбл были приглашены в посольство после полуночи. Ей сказали там, что президент Рейган вырабатывает сейчас свою позицию на предстоящих переговорах и что он предпринял не совсем обычный шаг, пожелав узнать ее мнение.
Одной из составных частей американской позиции было намерение оказать давление на советскую сторону с целью освобождения нескольких хорошо известных диссидентов в обмен на советского агента Захарова. При этом предполагалось основываться на прецеденте, созданном делом Энгера — Черняева — Кроунфорда.
В президентском списке на освобождение первые места занимали имена Андрея Сахарова и его жены Елены Боннер, затем шли Юрий Орлов, Владимир Слепак, Ида Нудель.
Руфь и Джефф обратили внимание, что Давида Моисеевича Гольдфарба не было в этом списке и настояли, чтобы тот был включен в числе первых…
Вообще, с момента предъявления мне обвинения в воскресенье события развивались достаточно быстро, хотя и тихо. Горбачев отправил на имя Рейгана второе личное послание, в котором подтвердил непреклонность советской позиции. Он писал: "Данилофф с 1982 года занимался неразрешенной деятельностью, чему есть неоспоримые свидетельства". В то же время советскому посольству в Вашингтоне было дано указание немедленно сообщить о реакции Белого дома на официально предъявленные мне обвинения. Москва поторопилась с этим, опередив те же действия американцев в адрес Захарова, с целью перехватить инициативу и принудить Вашингтон к сделке на своих условиях.
В то же воскресенье мой вашингтонский коллега, Джон Уоллак, из газетного концерна Херста узнал от своего знакомого, работающего в американском посольстве в Москве, о предъявленном мне обвинении. Уоллак как раз занимался в это время организацией одной из важных советско-американских встреч — так называемой Конференцией в Чатакуа, которая должна была открыться в Риге 15 сентября. Мой арест поставил эту встречу под вопрос, и Уоллак играл роль посредника, когда американская сторона отказалась вести прямые переговоры с Советами. После соответствующих подтверждений Госдепартамента он сообщил советской стороне, что предложение об одновременном освобождении обоих заключенных и взятии их на поруки не будет отвергнуто без надлежащего рассмотрения. Одновременно он дал понять, что в любом окончательном решении должны быть подчеркнуты явная вина Захарова и моя невиновность.
* * *
Размышляя о намеках Сергадеева по поводу того, чтобы Руфь как можно скорее сообщила о моих предложениях в американское посольство, я приходил к выводу, что советские власти ищут пути смягчения создавшегося кризиса.
Да и сам допрос, который теперь шел совсем по-другому, подтверждал мои предположения. Москва сейчас почувствовала необходимость сломить неприятие компромисса Вашингтоном, и потому Сергадеев сменил свою тактику давления и резких вопросов на почти прямую просьбу о поддержке.
— Вы должны понять, — говорил он мне, — что есть всего два выход: либо мы находим политическое решение, либо проводим судебный процесс. Почему бы Вам не написать письмо Вашему президенту с просьбой о помощи?
В этот момент я понял, что у него есть соответствующие инструкции из Министерства иностранных дел. В последние дни я видел, как во время допросов к нему на стол клали большие синие конверты. Он расписывался в получении и вскрывал их прямо при мне. На одном из документов я как-то увидел в начале страницы слова: "Министерство иностранных дел СССР. Секретно."
Что касается моего письма Рейгану, я отнесся к этой идее без особого энтузиазма. В Соединенных Штатах почти наверняка посчитали бы, что я написал под принуждением, и моя просьба скорее всего была бы немедленно отклонена.
— Дайте мне подумать об этом, — ответил я уклончиво.
Мой напарник Стас был в этот вечер необычно говорлив. После того как он многое поведал мне о годах своей учебы в Московском университете, разговор принял более определенный характер.
Стас сказал, что советские заключенные прибегают порой к такой форме протеста, как прямое обращение в прокуратуру, которая призвана осуществлять надзор за соблюдением правил и законности… Стас спросил меня, не собираюсь ли я последовать их примеру. А потом добавил, что будет лучше, если я напишу прямо своему президенту. Почему нет?..
Очевидное совпадение вселило в меня догадку, что Стас придумал это не сам, а действует по инструкциям, полученным от КГБ. И еще это свидетельствовало о том, что мое дело сдвинулось с мертвой точки.
Бродя потом в одиночестве по "медвежьей клетке”, я обдумывал предложение написать письмо к президенту. Возможно, оно и могло бы способствовать выходу из дипломатического тупика, помочь обоим лидерам смягчить свои позиции. А может, стоило бы обратиться к ним одновременно? В письме к Рейгану я бы подчеркнул мою невиновность, а также необходимость рассеять сгустившиеся над советско-американскими отношениями тучи. В обращении к Горбачеву написал бы о состоянии моего здоровья и о гуманитарных проблемах вообще.
Чем больше я думал на эту тему, тем больше приходил к выводу о том, что мог бы собственными действиями ускорить свое освобождение.
Когда по подвальным коридорам эхом разнеслись крики "Отбой!", я улегся на койку, не переставая размышлять о возможном и наилучшем выходе из создавшегося положения.
Глава семнадцатая
Проснувшись на следующее утро, я продолжал перемалывать в уме мысли об обращении к Рейгану и Горбачеву. То, что вчера вечером казалось хорошей идеей, сейчас, после ночного сна, уже не выглядело таковой. Направляясь на очередной допрос, я не пришел еще к определенному решению и готовился противостоять любому давлению со стороны Сергадеева.
На столе у полковника лежали папки с протоколами прежних допросов. Ни словом не упоминая ни о каких посланиях, он предложил мне письменно засвидетельствовать протоколы. Я внимательно читал и перечитывал его вопросы и мои ответы, и моя медлительность вызвала его недовольство.
— Вам совсем не нужно читать все подряд, — сказал он нетерпеливо. — Знакомьтесь только с ответами.
— Мне нужно знать и вопросы, — отвечал я. — Потому что Вы их ставите так, как будто моя вина уже вполне доказана. Даже раньше, чем я ответил.
Сергадеев был раздражен моими словами и не скрыл этого.
— Если считаете, что я не объективен во время допросов, можете просить, чтобы меня заменили другим следователем. Вы ведь знаете, не я один веду Ваше дело. В нашей группе три человека — я, майор Чередилов и капитан Иванов.
Но я вовсе не хотел менять следователя по ходу дела. Как говорится, к своим и черт лучше относится.
— Я знаю о своем праве, — ответил я. — И воспользуюсь им, когда почувствую в этом необходимость.
Мы вернулись к протоколам, и я сумел убедить Сергадеева поставить
