прошлом, когда после всех вышеописанных перипетий дочь разлучили сначала с матерью, а затем и с теткой, Мадам Элизабет. Она ничего не знала об их судьбе, ее держали натуральным образом за семью замками: чтобы попасть в ее камеру, надо было пройти через семь тюремных дверей. Две единственные книги были зачитаны до дыр. Ее окружала сплошная стена молчания. С падением режима Террора условия ее заключения несколько смягчились, ей дали компаньонку, мадам де Шантренн, которая и сообщила ей о страшной судьбе ее близких, ибо вскоре умер и брат. 16-летняя девушка рыдала часами, оплакивая свою незавидную участь.
После смерти Луи-Шарля девушка превратилась в символ жертвы революционного разгула. Ее называли не иначе как «сирота Тампля». Монархисты считали, что, оказавшись за границей, она может предъявить права на корону Франции, ибо Конвент отменил салическое право. Но Конвент мало интересовали эти наследственные дрязги королевской семьи, и принцессу в декабре 1795 года обменяли на нескольких политических пленников, комиссаров Конвента, которых сдал Австрии изменивший республике генерал Дюмурье.
В январе 1796 года она прибыла в Вену, где ее встретили без особого восторга, она же вечно тосковала по Франции. По исполнении совершеннолетия она отправилась в Митаву[77], где на содержании российского императора Павла I находился двор короля в изгнании графа Прованского, теперь Людовика ХVIII. Он потребовал, чтобы принцесса вышла замуж за своего двоюродного брата, сына графа д’Артуа, герцога Ангулемского. Мари-Терез подчинилась воле дяди, хотя брак оказался и неудачным, и бездетным.
После скитаний по Европе после падения Наполеона герцогиня Ангулемская возвратилась во Францию. Она до конца своей жизни сохранила лютую ненависть к сторонникам Революции и по возможности всячески мстила им, недаром Наполеон назвал ее «единственной женщиной в семье Бурбонов». В 1830 году она пробыла 20 минут королевой Франции: в результате Июльской революции сначала подписал отречение от престола ее свекор, король Карл Х, а затем ее муж. Низложенной чете вновь пришлось эмигрировать, в результате перемещений по Европе Мари Терез Шарлотта закончила свой жизненный путь, заболев воспалением легких в 1831 году, и была похоронена на территории современной Словении — тогда это были владения ее австрийских родственников.
Последняя, самая длинная глава
А что же делал фон Ферзен, пока Мария-Антуанетта томилась в Консьержери, неуклонно приближаясь к трагическому завершению своей недолгой жизни? Ему было всего 38 лет, он был в полном расцвете сил, но судьба уготовила ему еще семнадцать лет жизни, наполненной терзаниями и мучительным раскаянием, самообвинениями в том, что он недостаточно боролся за жизнь беззаветно любившей его женщины и повелительницы.
«Ее образ, ее страдания, ее смерть и мое чувство к ней — это все, что мне осталось…, ничто иное меня более не волнует. О Господи! Почему такая утрата? Как же я корю себя за свои заблуждения относительно нее, теперь я знаю, как сильно я ее любил!»
В октябре 1793 года фон Ферзен вместе с четой Кроуфорд находился в Брюсселе и жил практически за их счет, ибо отец денег не давал, а жалованье полковника было потеряно. Все они понимали, что дни королевы сочтены. Положение дел не устраивало ни его, ни Элеонору, которая страдала от бродячей жизни (Кроуфорд, будучи агентом английского правительства, часто уезжал в Лондон). Вот его запись в дневнике от 13 октября 1793 года.
«Элеонора говорила со мной о ее положении; оно крайне раздражает ее; она сказала мне о твердой решимости покончить с сей жизнью, каковая невыносима для нее. Она уверила меня, что поедет со мной, но что не может ехать в Швецию, климат каковой слишком холоден, и что не сможет ни с чем покончить, пока я не приму решения».
Элеонора, всегда готовая любить его с итальянской страстью, сочувствовавшая всем его попыткам освободить королевскую семью, явно затмила Марию-Антуанетту, превратившуюся в символическую бесплотную жертву, которую необходимо спасти. В письме к сестре фон Ферзен перечислял все добродетели Марии-Антуанетты и заботы, которыми она окружала его, и которыми он в свое время, похоже, пренебрегал:
«Элеонора не заменит в моем сердце сию мягкость, сию нежность, сию доброту, сии заботы, сие любящее, чувствительное и деликатное сердце. У другой нет ничего сего. Однако я люблю ее; я считаю ее моим единственным утешением, без какового я бы был очень несчастен».
Он уже один раз пережил известие о смерти королевы: после казни Людовика ХVI прошел слух, что убита вся семья. Тогда он написал сестре Софи:
«Итак, я потерял все на свете, мне остались только ты и Таубе. Ах, не покидай меня, та, которая составляла мое счастье, та, для которой я жил, да, моя нежная Софи, потому что я никогда не прекращал любить ее, нет, я не мог перестать ни на одно мгновение, и пожертвовал бы ей целиком все, и я хорошо ощущаю в сей момент, что той, которую я так любил, за которую я отдал бы тысячи жизней, более не существует […] Все кончено для меня, мой дорогой друг, ах, почему я не умер подле нее и за нее и за них 20 июня, я был бы более счастлив, нежели влачить мое горестное существование в вечных сожалениях, в сожалениях, которые закончатся только с моей жизнью, ибо ее обожаемый образ не сотрется из моей памяти».
Он также указывал, что вынужден держать себя в руках в обществе, что дается ему нелегко; облегчение доставляет то, что его горе разделяют Кроуфорды, что он часто плачет вместе с Элеонорой, которая «чрезвычайно привязана к ним, она многим пожертвовала для них, она сама подвергалась опасности, сие есть то, что заставляет меня любить ее».
Фон Ферзен настолько свыкся с этой неизбежной потерей, что, когда через три дня после казни Марии-Антуанетты эта новость достигла его, он записал в дневнике: «ничего не почувствовал», потому что был совершенно сокрушен. Уже позже была сделана следующая запись:
«Я могу думать только
