А потом он очнулся у себя. Значит, его осматривал штатный медик, но не смог сразу привести в чувство, раз граф решил отправить ценного мага отлеживаться.
— Что-нибудь еще произошло? — напряженно уточнил Виктор. — И сколько времени я был без сознания?
— Недолго, — успокоил его Лимьер, подавая чашку с теплым лекарством. — Не больше двух часов. Допрос прервали, и де Руан рассудил, что отдых не помешает всем, пока вслед за вами не свалились и остальные.
— Ну надо же, — проворчал Виктор, прихлебывая горькое варево и постоянно морщась, — почаще что ли в обморок падать?
Лимьер промолчал, не поддержав шутку, принялся переставлять чашки и флаконы на прикроватном столике. Его действия были точны и скованы, словно мыслями он был где-то далеко. Виктор напрягся.
— Ты что-то заметил? — Потребовал он ответа, сверля помощника пристальным взглядом.
Лимьер выпрямился, повертел в руках пустой флакон с потемневшей этикеткой. Неохотно сказал:
— Непосредственно перед тем, как упасть в обморок, вы отвлеклись от допроса, вздрогнули, словно вас позвали. У вас изменилось выражение лица. Стало таким же, словно вы обратились к сеньорине Лессар.
Виктора словно ледяной водой окатило. Он тут же вспомнил, как Анаис позвала его, что-то сказала… Но что? Маг не мог вспомнить, как ни пытался. Вот она зовет его, и он откликается, а дальше… дальше темнота и пробуждение в своей постели.
— О, дьяволы! — Сквозь зубы выдохнул Виктор, чувствуя как в груди разгорается бешенство.
Он попытался дотянуться до нее, позвать ее, но связи не было. Вообще не было, ни следа, ни обрывка, словно он и вовсе ее не устанавливал! Можно было не сомневаться — это самодеятельность Анаис. Но что ее не устраивало? Что ее подтолкнуло к этому решению?! Особенно сейчас, когда она знала, что в Академии есть сильный менталист?!
Что она попыталась скрыть, ради чего оборвала связь? Или… от чего пыталась отгородиться своим дьяволовым зельем, что принесла связь в жертву?!
Теперь он вспомнил, что она прошептала, прежде чем отдача от разорванной связи швырнула его в беспамятство: «простите». Она знала, что делала, она шла на жертву, потому что не видела другого выхода…
Виктор скрипнул зубами. Он должен быть там! И немедленно!
И, кажется, он знал единственный способ это сделать…
***
Это походило на болезнь, на тяжелый, изматывающий жар, от которого ломит кости и мутится сознание. Ты видишь и слышишь, но не можешь и пальцем пошевелить от слабости, а окружающий мир больше похож на бред безумца, настолько он зыбок и не постоянен.
Кажется, ее несли куда-то, осторожно держа на руках. Темнота медленно проплывала мимо. Из-под полуприкрытых век, таких тяжелых, что и ресницей не шевельнуть, иногда пробивался слабый желтоватый свет.
Светильники, мелькнула медленная мысль, вязкая, как кисель. Светильники в коридорах. Комендантский час, вот и не горят почти. Экономия, чтоб ее.
Потом она начала различать шепот над собой, ласковый и успокаивающий, словно кто-то ребенку на ночь сказки рассказывал. Он журчал вокруг нее, обволакивал разум, словно уговаривал: спи, спи, маленькая, спи, красивая, все будет в порядке, все будет хорошо. Вслушиваться в слова не хотелось, но не вслушиваться — не получалось, и с каждым словом, с каждым звуком Анаис все яснее понимала: если ее и баюкают, погружая в сон, то сон этот будет кошмарным.
— … поступила точно так же. Это было почти забавно, взять вторую сестру после первой, сравнить на ощупь и на вкус. Знаешь ли ты, маленькая моя, что вас не спутать? Разные тела, разная кожа, разное дыхание. Даже глаза вы, в миг наслаждения, закрываете по-разному…
От его откровенности замутило. Хотелось вывернуться из мягких теплых рук, ударить его, выцарапать глаза, вырвать язык, а потом долго, долго отмываться под горячей водой, оттирать с кожи его прикосновения, которые начали жечься, словно кислота. Может, он и был самым нежным из ее любовников, но еще после никого из них она не чувствовала себя такой… оскверненной.
А Антуан продолжал тихо говорить ей, то ли изводя, то ли и не зная даже, что она его слышит.
— Вот только обольщать твою сестру пришлось дольше. Втираться в доверие, перекраивать ее чувства, превращая в покорную, податливую глину. Ты же оказалась легкой добычей, легкой и сладкой, а потому не интересной. Хотя вынужден отдать должное: как и твоя сестра, ты подчинила чувства долгу. И это было даже забавно. Хотя наблюдать за ней было интереснее — за ее поисками, слепыми метаниями, смешными подозрениями. Пришлось даже немного подсказать ей, чтоб потом любоваться, как ее разрывает на части между долгом и любовью.
Он тихонько рассмеялся.
— Она так и не узнала, что никакой любви не было. Только магия. Просто немного магии.
Больше всего Анаис мечтала заткнуть уши руками и кричать, долго и громко кричать, лишь бы не слышать его. Магия? Какая, к дьяволам, магия?! Ведь и младенец знает, что менталистам подвластны только мысли и память, но не эмоции и чувства!
— Каюсь, с тобой я обошелся грубее. Пришлось привязывать тебя чаще и крепче, чтоб ты даже и не заподозрила меня. Помнишь ночное купание? Это была вишенка на торте, последней узелок в моей золотой сети. До сих пор удивляюсь, как ты смогла ее скинуть!
Ее лица коснулось легкое свежее дыхание, ко лбу прижались сухие прохладные губы. Если б могла, Анаис содрогнулась бы от отвращения.
— Прости, моя спящая радость, но мне пришлось. Ты явилась на все готовое, тебе оставалось только протянуть руку и взять то, чего твоя сестра достигала кровью и потом. Когда я узнал, что ей не удалось вернуть собственное письмо, я заподозрил неладное. А потом выяснил, что и к увальню Лаперьеру оно не попало… Я не хотел ждать, когда же ты разгадаешь шифр и придешь по мою голову, я привязал тебя слишком грубо. Прости. Впрочем, если бы ты не влюбилась, а обезумела, меня бы это тоже вполне устроило.
Если где-то в груди еще и теплилось что-то предательское и теплое к белокурому магу, то теперь от этого чувства не осталось ни пепла, ни золы. Анаис кипела внутри, билась в клетке собственного тела, скованная странным зельем. Как она не заметила его? Как вообще решилась что-то выпить из рук Антуана?! Ее эликсир защитил ее от магии, о да, но не от зелья, активируемого магией!
— Но тебя надо и похвалить, правда, милая? Ласкового слова не жалеют даже для скота перед убоем. Я впечатлен тем, что ты раскопала про Филиппа… Даже имя его произносить дико и непривычно. Я считал — про него и забыли уже! Чего о простолюдинах помнить? Или это твой дружок тебе подсказал? Этот благородный щенок силен, должен признать, но он глуп, самовлюблен и ограничен и не способен представить хоть что-то, выходящее за пределы его скудных познаний о мире!
Болтай-болтай, со злостью подумала Анаис, стал бы ты так язык распускать, зная, что я все слышу и запоминаю? Нет, ты слишком умен, чтоб попасться в ловушку болтливого злодея, так говори, говори сейчас, когда и не подозреваешь, что я могу слушать и запоминать!
